Иномерово колесо (ознакомительный фрагмент)
Шрифт:
То ли наябедничал кто, то ли сам Гнежко догадался, но сильно рассердился он на Гореслава за то, что тот водит дружбу с Грабом. Однажды маленький Гореслав подслушал разговор князя и Болигора. Невольно, неумышленно подслушал: собирал камушки во дворе у терема и оказался под окнами отцовских покоев. Ставни были распахнуты, и донеслись до Гореслав такие слова:
– Не быть ему князем. Не наследник он мне, Болигор. Разве кто пойдет за ним? За змеенышом добрые люди не пойдут, сам понимаешь. Да и ему милее с выдивьем дружбу водить, чем с человеком.
– Князь, зря ты так далеко заглядываешь. Он еще совсем ребенок,
– Каким может вырасти тот, кто рожден от обмана? Тот, кто перешептывается с хитрым дивородком по темным углам?
– Да разве сделал он тебе что плохое? Отчего ты так зол на ребенка?
– А ты забыл, что Лучезар отдал свою жизнь? А ты забыл, что светлая княгиня скончалась, стоило только родиться Гореславу?
Болигор помолчал, а Гореслав затаился и прижался к стене, боясь, что его заметят. Сердце его тоскливо заныло, будто несмазанное колесо телеги.
– Думал я… что лучше было придушить его в колыбели, Болигор…
– Помилуй, Гнежко!
– Я доверяю тебе как доверяю себе, потому и говорю тебе как есть. Поливал я младенца своими слезами, а сам думал: с чего мне не желать ему смерти? Тому, по чьей вине скончалась моя нежная голубка, моя единственная жена? Да испугался. Нельзя перечить воле Иномера и сужениц. Предрекли они младенцу великое будущее.
– Гнежко, благость одна, не забывай. Не дело выжигать на ней такие мысли…
– Верно… Верно…
Гореслав не знал о том, что Гнежко хотел рассказать Болигору и о предсказании, которое обещало, что восстанет ребенок против своего отца, да передумал. Голоса стали удаляться – вышли из покоев князь и дружинник. Отскочил Гореслав от окна и помчался, куда глаза глядят. Сам не заметил, как оказался на могиле матери, бросился на землю и горько заплакал. Березка, выросшая у памятного камня, хоть и тонкой была, но ростом уже догнала самого Гореслава. Листочков на ней было мало, но ласково опустились ветки и будто бы приобняли безутешное дитя.
– Матушка, матушка, – рыдал Гореслав. – Никто меня на свете не любит, никому я не нужен. Будто бурьян расту в тереме, и каждый с презрением смотрит на меня, словно сделал я что-то дурное. Как мне жить, матушка? Как мне быть, родная?
Не заметил Гореслав, как кто-то подошел к нему и тронул за плечо. Вздрогнул он, обернулся – перед ним стояла Милада. Вдали у дороги ждала ее Админа и младшие сестры. Устыдился Гореслав своих слез, стал сердито вытирать лицо, а Милада посмотрела на него с грустью и заговорила:
– Гореславушка, не лей слезы. Не виноват ты в бедах, которые приключились с твоим отцом, нашим светлым князем.
– Из-за меня погиб твой отец, мой дядя Лучезар, – горько покачал головой Гореслав. – Не пойди он тогда змиулана убивать…
– Не было тебя тогда на свете, – вдруг строго сказала Милада. – Мой отец погиб, выполняя свой долг. И не ты причина, по которой он решил идти на смерть. Не бери на себя такую ношу.
Гореслав замолчал. Дул с Порога Стокрылый Ветер, и серебряные медальоны на очелье Милады покачивались и перестукивались, будто бубенцы. Девица протянула руку Гореславу и помогла ему подняться. С тех пор Гореслав зарекся никогда больше не плакать.
Граба Гнежко приказал отослать. Случилось это так внезапно и скоро, что княжич и дивородок не успели даже попрощаться. Выбежал Гореслав на улицу, а Граба уже везут на телеге из ворот детинца. Только и успел одними губами произнести: «Прощай». Растерянный Гореслав также беззвучно прошептал: «Прощай, Граб» – и телега скрылась за воротами, будто и не было никогда в детинце выдивья, который стал ему единственным другом.
Обернулся Гореслав, чтобы пойти к себе, и заметил на крыльце князя. Тот молча наблюдал за сыном, строго сдвинув седые брови. И так больно стало Гореславу, так горько, что вся его нерешительность и все его отчаянье разгорелось и переплавилось в гнев.
Бывает такое, что, когда предшествовало твоей жизни какое-то горе, ты либо увязываешь всего себя с ним, пропадаешь в прошлом, либо же отрицаешь его и тщишься найти себя в настоящем… Гореслав отказался от горя в своем имени, данным ему нелюбящим отцом, и стал с тех пор Волхом.
Шли годы, Волх взрослел. К шестнадцати годам он стал собирать собственную дружину – небольшую, но верную. Бывало, гулял по Застеньграду, по торговой площади и натыкался на попрошайку или нищего. Приводил его в детинец, кормил, одевал и спрашивал: умеешь ли что? Если же умел что-то полезное – охотиться, коней объезжать, с мечом обращаться – предлагал Волх остаться и стать дружинником. Если же не умел ничего человек, то Волх давал ему денег и отпускал с миром. Так набрал с улиц Застеньграда молодой княжич семерых человек, все как на подбор: угрюмые, дикие, лохматые. В детинце их за глаза сворой называли, потому что похожи те были на диких псов.
Каждый день выезжали теперь Волх с дружиной за стены детинца: то по городу пошататься и людей послушать, то за Порог коней погонять да уток пострелять. И так же день ото дня укреплялась в головах людей мысль, что Волх Змеерожденный – не человек вовсе, а неуязвимый змей. Забавы его становились все опаснее, речи все свободнее, но не слушал Волх тех, кто пытался вразумить его. «Без уса борода, без ума голова!» – сердито думал Гнежко, да только перестал ему Волх повиноваться, перестал к нему, будто сын, тянуться. Все чаще ходил Волх на капище, все чаще жег костры Волозарю, богу подземного царства. Повесил себе на шею и амулет, из когтей сделанный, тоже в честь Волозаря. Пусть не был Волх наследником вильчурова племени, пусть не был сыном Гнежко – Волозарь не только вильчарам отец и создатель, но и проклятым аркудам повелитель и хозяин. А потому считал Волх своим богом Волозаря, бога отверженных и изгнанников…
Случались у Гнежко беды в те года. То и дело на лесной тропе через Аркадак нападали разбойники на торговые телеги да на простых прохожих. Грабили каждого, кто пытался через лес пройти. Недолго думал князь, кто стоит за разбоем – тут же на ламанов указал, лесной народ обвинил. Волх тогда сильно осерчал на отца: как можно без разбору винить и осуждать? Но ссориться не стал, затаил обиду и хранил молчание, не нарываясь на распрю. Посылал Гнежко отряды мечников проверять дорогу, но возвращались воины ни с чем: тих и безлюден Аркадак, попрятались ламаны в чаще, не найти их, среди ветвей не разглядеть. Не выходили ламаны к вильчуровой дружине, не показывали носов из своих лачуг… Однажды наткнулись мечники на аркуду с детенышами, страшная бойня приключилась. Троих медведица задрала, защищая своих медвежат, четверых покалечила. Насилу победили чудовище, да только медвежата в лес убежали. Приволокли тушу в детинец, пополнилось ложе Гнежко еще одной шкурой… Забрал тогда Волх когти да зубы медведицы, зарыл на могиле матери: «Позабыли вильчуры законы, не хоронят братьев своих как следует. Передай Волозарю от меня поклон, матушка, отдай ему когти да клыки, пусть не серчает, пусть простит глупых людей».