Инопланетянин (сборник)
Шрифт:
Лонгвиль посмотрев на журналиста с интересом, как на редко встречающийся в природе феномен.
— Позвольте и мне напомнить вам, мсье Хойл, что атомную бомбу создали не одиночки, а целое государство, обладавшее громадным экономическим потенциалом и вложившее в это дело десятки миллиардов долларов! А, насколько я понял, вы полагаете, что Грейвс синтезировал сверхмощный ядерный материал в тиши своей лаборатории чуть ли не единолично. Нонсенс!
— Да, но с момента создания атомной бомбы прошло почти полвека. За это время наука шагнула далеко вперед.
На полном лице Лонгвиля появилось выражение усталости.
— Мсье Хойл, мы говорим о разных вещах и, как мне представляется, зря теряем время.
— Простите?
— Вас
Рене на секунду задумался и обезоруживающе улыбнулся.
— А не могли бы вы позволить себе роскошь немного пофантазировать? Разве фантазия — не родная сестра творчества?
Лонгвиль, склонив голову набок, некоторое время переваривал слова журналиста.
— Ну что ж, — сказал он наконец, — небольшая интеллектуальная гимнастика для меня лишь полезна.
Рене хотя и не подал вида, но в душе искренне удивился своей удаче. Оказывается, и у этого цельнокованого человека были свои маленькие слабости. Он любил самый процесс мышления: обстоятельные посылки, неторопливое разворачивание силлогизма и неизбежный итог — крах заблуждений и торжество логики. Он любил мыслительный процесс сам по себе, как самоцель, даже в том случае, когда тот не вел к достижению реального результата. Ничего удивительного, истинные кокетки, например, кружево любовной игры ценят много больше ее примитивного грубоватого финала.
— О, я послушаю вас с удовольствием!
— Вы можете курить, мсье Хойл, — великодушно разрешил Лонгвиль.
— Благодарю, но я не курю.
— Похвально! Нет ничего глупее и вреднее этой варварской привычки.
Лонгвиль половчее угнездился на своем вращающемся троне и скучным голосом начал не столько рассказывать, сколько вещать:
— Пятнадцать миллиардов лет тому назад, мсье Хойл, нашей Вселенной не существовало. Не было ни звезд, ни галактик, не было привычного людям вещества и даже самого пространства и времени. Вневременное и внепространственное бытие, не подвластное пока нашему пониманию, составляло сущность мира. На месте нашей Вселенной находился кусок сверхплотной и сверхэнергоемкой материи. — Физик охватил ладонями незримый бильярдный шар. — А затем по воле высшего разума или в силу естественного развития событий, это несущественно, этот кусок взорвался. На его месте образовался файрбол — чудовищно разогретый и стремительно расширяющийся шар, который затем и трансформировался в привычную для нас звездно-галактическую Вселенную. Произошел биг-банг, большой взрыв!
Лонгвиль снова охватил ладонями незримый бильярдный шар и неловко развел руками, демонстрируя ход взрыва и трансформацию файрбола; для этого он шевелил коротенькими пальцами, точно печатал на машинке. Лицо его было таким торжественным, точно именно он сам произвел этот самый биг-банг. Рене с трудом удержал улыбку, но изображать на лице внимание и интерес ему было совсем нетрудно: рассказ физика и вправду вызывал любопытство.
— В существовании файрбола теперь практически никто не сомневается, потому что в пространстве обнаружены следы того первичного, реликтового теплового излучения, которое сформировалось в ходе биг-банга. Но что важно в схеме нашей беседы, — Лонгвиль дал понять, насколько это важно, энергоемкость протоматерии, из которой сформировался файрбол, была невообразимой, поистине уникальной! Целый ряд космологических процессов: само существование квазаров и радиогалактик, сверхмощные взрывы в ядрах галактик наводят на мысль, что за них ответственно именно это таинственное протовещество, вернее, трансформированные его остатки. Два русских ученых-геолога выступили с любопытной гипотезой. Они утверждают, что высокая плотность нашей планеты, да и всех планет земной группы, определяется наличием вовсе не железного, а сверхплотного ядра совершенно иной природы. Это гипотетическое ядро, обладающее огромной энергоемкостью, они назвали апейроном, отдавая дань античной мудрости. Совершенно очевидно, что апейрон некоторым образом перекликается с протоматерией файрбола. Любопытно, что, используя понятие апейрона, русские ученые прояснили несколько темных мест и неожиданных поворотов в геологической эволюции нашей планеты.
Рене видел, что Лонгвиль увлекся, насколько это вообще было возможным при его темпераменте, поэтому, воспользовавшись небольшой паузой, он решил повернуть руль беседы в нужном направлении.
— Мсье Лонгвиль, а не мог ли Грейвс так или иначе синтезировать этот апейрон? И именно из него, апейрона, изготовить свои сверхмощные боеприпасы?
Физик вздохнул, по всей видимости сожалея о невежестве и наивности Хойла.
— Поверьте, это невозможно.
У Рене вдруг мелькнула догадка, мысль настолько простая, что он удивился, как она не пришла ему в голову раньше.
— Хорошо, — сказал он, — я готов поверить вам, что синтез этого самого файрбольного вещества, апейрона, сейчас невозможен. Но не мог ли Грейвс найти его залежи, его выходы к поверхности земли? Нечто вроде апейроново-кимберлитовых трубок?
По полному масковидному лицу Лонгвиля пробежала какая-то тень, Рене мог поклясться в этом, но голос его был по-прежнему сух и снисходителен.
— Если апейрон и существует, то он находится на глубине нескольких сот километров. Пытаться организовать его добычу при современном уровне техники бессмысленно.
— Но Вильям Грейвс несколько раз выезжал в Габон и вел там какие-то геологические изыскания! Какие?
Это был неосторожный и явно ошибочный ход. Лонгвиль выпрямился в кресле и холодно отчеканил:
— Я еще раз повторяю, мсье Хойл, что никакого понятия не имею о деле Вильяма Грейвса. И я был бы весьма благодарен вам, если бы вы больше не возвращались к этому вопросу.
По существу беседа на этом и закончилась, все остальное были лишь фразы, дань вежливости перед прощанием. И все-таки Рене не зря посетил Лонгвиля: он уверился, что Грейвс что-то экстраординарное нашел или, по крайней мере, искал в Габоне. А разве это так уж мало? Вдруг Грейвс каким-то образом докопался до залежей этого таинственного апейрона и, само собой, назвал его грейвситом!
На шестой день пребывании в Париже Рене ранним утром разбудил телефонный звонок и незнакомый голос, предварительно осведомившись, с кем имеет честь говорить, попросил его между десятью и одиннадцатью часами навестить известное ему кафе. Известное кафе? Рене замешкался с ответом, не понимая, о чем идет речь. Обладатель незнакомого голоса, очевидно, знал, что может поставить Рене в тупик, потому что очень ловко, говоря обиняком и намеками, пояснил, что речь идет о том самом кафе, которое было оговорено как своеобразный явочный пункт дядей Майклом. Телефонный звонок и обрадовал и обеспокоил Рене. Обрадовал, потому что кончились дни томительного ожидания и впереди замаячил огонек грядущей удачи. Визиты к Шербье и Лонгвилю, конечно же, никак нельзя назвать настоящим успехом промежуточное звено, не более того. А обеспокоил своей осторожностью, конспиративностью. Неужели он, Рене Хойл, под наблюдением и дело зашло довольно далеко? Обо всем этом и размышлял Рене, шагая по мокрым осенним листьям, щедро устилавшим пестрым шуршащим ковром парижские улицы.
Глава 7
Кафе, которое было названо в ходе телефонного разговора, Рене Хойл нашел без труда. Это было, наверное, популярное кафе, но в сравнительно ранний час посетителей тут было немного. Несмотря на дождь, они предпочитали сидеть не в зале, а за круглыми, прикрытыми общим тентом столиками, что стояли под великолепными раскидистыми каштанами и длинной цепочкой выбегали прямо на тротуар. Никто не торопился, совмещая завтрак с чтением газет и созерцанием, только за одним столиком гудела группа юношей, обсуждали что-то очень оживленно, но вполголоса — какие-то свои молодые секреты.