Инопланетянин (сборник)

Тупицын Юрий Гаврилович

— Да, сэр.

— Это все. Желаю вам успехов, Мейседон!

Ждать пришлось недолго, однако Мейседон успел выпить крохотную чашечку кофе и полюбезничать с секретаршей, прежде чем она уважительно сообщила: «Машина ждет вас у главного подъезда, полковник». Машина оказалась новеньким, последней модели черным «кадиллаком». Шофер, стоявший рядом с машиной с добропорядочным и бесстрастным, типично лакейским выражением лица, фотографически взглянул на подходящего Генри и корректно осведомился: «Полковник Мейседон?» Получив утвердительный ответ, он почтительно склонил голову, распахнул перед Генри дверцу «кадиллака» и без спешки, солидно занял место за рулем.

Шофер был опытным драйвером — это было видно сразу. Он вел машину смело, но отнюдь не рискованно. Мейседон попробовал заговорить с ним, но, получив в ответ несколько в высшей степени учтивых ответов: «Нет, сэр»,

«Не знаю, сэр», «Простите, сэр, но я не уполномочен обсуждать такие вопросы», — понял, что из разговора ничего не получится, и замолчал. В облике шофера было нечто южное. Итальянец? Испанец? Может быть, цветной с небольшой долей негритянской крови? Стоило ли ломать над этим голову! Выбравшись за город, шофер прибавил газу, стрелка спидометра подползла к ста милям в час. «Кадиллак» шел устойчиво, легко и почти бесшумно, лишь шелестели, а лучше сказать, приглушенно звенели по бетону шины. Через двадцать минут такой езды шофер плавно притормозил и свернул на боковую дорогу — с бетонным же покрытием, но узкую — только-только разъехаться двум встречным автомобилям. Ярдов через триста возле площадки, на которой можно было развернуть даже стотонный самосвал, стояло уведомление, набранное на белом щите из люминесцирующих элементов: «Частные владения. Въезд запрещен!» За этим объявлением дорога проходила через широкую полосу зарослей шиповника и акаций, а далее была на немецкий манер обсажена двумя рядами плотно стоящих молодых каштанов. Это был своего рода зеленый забор, непроницаемый для автомобилей и несуществующий для пешеходов. Миновав развилку, где дорога делилась на две совершенно одинаковых ветви, шофер сбросил скорость. Ряды молодых каштанов оборвались, и справа открылся большой одноэтажный белый дом, а за домом не то сад, не то парк — липы, каштаны и голубые ели из той прекрасной породы, которая выведена в России. Забора не было, его заменял плотный ряд кустарниковых акаций с плотными, словно костяными шипами двух-трехдюймовой длины — преграда для любого крупного зверя и человека практически непреодолимая. Садоводы-любители и мальчишки весьма образно называют этот сердитый кустарник «держи-деревом». В кустарник были врезаны невысокие ворота из решетчатого металла, возле ворот — площадка для паркинга, на которой можно было разместить три-четыре солидных лимузина. Но шофер, игнорируя эту площадку, притормозил, почти упершись широким носом «кадиллака» в створки ворот. Он не подал никакого сигнала, но после двух-трехсекундной паузы ворота — нет, не открылись, а раздвинулись, — их створки плавно и совершенно бесшумно разъехались в стороны. Шофер тронул машину и с черепашьей скоростью подвел ее к дому, к широким ступеням, которые вели на веранду с раздвижными панелями из толстого витринного стекла. Мейседона ждали.

Кейсуэлл, высокий мужчина средних лет, одетый в костюм спортивного покроя из сурового полотна, который кстати говоря, сидел на нем как влитой, подождал, пока шофер откроет дверцу «кадиллака», и только после этого сияя привычной кинематографической улыбкой, легко сбежал со ступеней.

— Рад вас видеть, полковник!

Пожимая сухую, энергичную, но не сильную руку советника, Мейседон замялся с ответом. Кейсуэлл, так сказать, понял причину этой заминки и непринужденно представился:

— Джон Кейсуэлл. В этом доме и его окрестностях меня обычно величают просто Джоном. Я не буду возражать, если и вы, Генри, будете называть меня именно так.

— Да, сэр, — с подчеркнутой шутливой почтительностью склонил голову Мейседон.

Кейсуэлл засмеялся и сделал широкий приглашающий жест:

— Прошу!

Поднявшись по ступеням, они через веранду прошли в гостиную. Пол в ней был устлан огромным, очень дорогим ковром ручной работы; Мейседон, бывавший на Востоке, понимал толк в таких делах. Традиционный для таких домов камин был сложен из подчеркнуто грубо обтесанных каменных глыб, решетка и все прочее оформление сделано из простого чугунного литья. Подставка у торшера и настенные бра — тоже чугунное литье, но литье гораздо более тонкое и декоративное. Стены гостиной отделаны светлым деревом, на стенах — несколько картин, мебель — того же дерева, только более темных тонов, судя по всему, очень удобная — не старинная, но отнюдь и не ультрасовременная. А вот радиотелекомбайн ультрасовременный! Причем и сама аппаратура, и шкаф, в котором располагалась солидная дискотека, оформлены тем же деревом приятной светлой расцветки. Удивительное дерево! На него хотелось смотреть и смотреть — светло-коричневый фон разной насыщенности с золотистым отливом, а на этом фоне причудливые завитки, овалы и звезды. Казалось, стены гостиной

излучают тихий волшебный свет, словно они подсвечены изнутри, словно это не пласты древесины, а осколки небес некоей далекой таинственной планеты! Мейседон невольно замедлил шаг, любуясь великолепной отделкой гостиной — ни разу в жизни он не видел ничего подобного. По губам Кейсуэлла скользнула снисходительная, но вместе с тем и одобрительная улыбка.

— Это береза, — вполголоса пояснил он. Мейседон приподнял брови.

— Береза? Я думал, какое-нибудь чудо тропиков!

— Береза, — с легкой гордостью пояснил Кейсуэлл. — Но не обычная береза, а карельская. В свое время ее называли царской березой. Красота погубила это дерево, небольшие рощи карельской березы сохранились лишь в самой Карелии да в Лапландии. Истинная, высокая красота — жестокая штука, Генри, она губит не только деревья, но и людей, особенно женщин.

Кабинет, куда вела дверь непосредственно из гостиной, был подчеркнуто строг, даже аскетичен. Стены отделаны матовым пластиком салатного цвета, пол паркетный, но вместо ковра — грубый палас, вся мебель, включая книжные шкафы и небольшой бар, правда, не металлическая, но подчеркнуто простая. Широкое окно с цельным стеклом приоткрыто, жалюзи подняты, но оконный проем в меру затенен старой липой. Шум зеленой листвы, переплетенный с разноголосым щебетанием птиц, создавал необычный для делового помещения звуковой фон. На стенах кабинета несколько превосходно выполненных черно-белых фотографий различного формата: сам хозяин под свежим ветром и ослепительным солнцем на румпеле швертбота, суровый старик аристократического вида — скорее всего, отец Кейсуэлла. А над самым письменным столом в продолговатой вертикально расположенной рамке — изречение, начертанное красиво выписанными китайскими иероглифами. Заметив, что Мейседон разглядывает это произведение искусства с некоторым недоумением, Кейсуэлл пояснил с затаенным лукавством:

— Это девиз. Всякий раз, начиная сложную и ответственную работу, я выбираю афористическое воплощение ее сущности. В трудные минуты я обращаю к девизу утомленный взор и черпаю в проникновенных словах новые силы. Марксисты говорят, что идея, овладевшая человеком, становится материальной силой. В известной мере я разделяю это убеждение.

Разглядывая иероглифы, похожие на цепочку следов причудливой птицы, способной легко бегать по вертикальным стенкам, Мейседон с любопытством спросил:

— Как же звучит девиз вашей нынешней работы?

— Не только моей, но и вашей, — мягко поправил Кейсуэлл и чему-то тихонько, почти беззвучно рассмеялся. — Это бессмертное изречение принадлежит великому Конфуцию. Гласит оно следующее: «Трудно поймать в темной комнате кошку. Особенно, когда ее там нет».

Мейседон удивленно взглянул на советника.

— Не понимаю.

— Все в свое время, Генри. Садитесь, нет-нет, сюда, к столу. Надеюсь, вы понимаете, Генри, что все, с чем я сейчас познакомлю вас, является абсолютной тайной и не подлежит разглашению ни при каких обстоятельствах.

— Я работаю в аппарате министерства обороны и все время имею дело с секретами государственной важности, — с некоторой снисходительностью заметил Мейседон.

Несколько секунд, легонько покачивая ногой, обутой в мягкую замшевую туфлю, советник разглядывал сидевшего перед ним полковника. Лицо умное, волевое, твердая складка рта, подбородок несколько мягковат — бородку бы следовало носить Мейседону, этакую небольшую франтоватую бородку. Но, говорят, в Форт-Фамбле не жалуют бородатую молодежь, а по меркам высшей военной иерархии полковник молод.

— Забудьте о грифах и классификациях, полковник, — негромко, с ощутимым холодком в голосе вслух сказал Кейсуэлл. — В данный момент вы проникаете в совершенно иную сферу отношений и ценностей. Подчеркиваю, тайна носит абсолютный характер со всеми вытекающими отсюда и приятными самолюбию и огорчительными последствиями. Круг посвященных в нее настолько узок, что, скажем, установить виновника утечки информации не составит большого труда. Вам говорит о чем-нибудь второе августа? Как знаменательная дата?

— Которого года? — деловито осведомился Мейседон.

— О! Чувствуется военная закваска — прежде всего точность и определенность. — Кейсуэлл почти неслышно рассмеялся. — Второго августа 1939 года Альберт Эйнштейн направил тогдашнему президенту Соединенных Штатов Франклину Делано Рузвельту письмо, в котором утверждал, что уран может послужить основой для создания исключительно мощных бомб. Собственно, с этого дня начались работы по созданию «Манхэттенского проекта», реализация которого 16 июля 1945 года завершилась взрывом испытательного ядерного устройства в Аламогордо.