Инспектор Золотой тайги

Митыпов Владимир Гомбожапович

– Василиса, глянь, кто пришел!— шумел Кузьма.— Попотчуй дорогого гостя!

Из–за ситцевой занавески вышла Василиса, посмотрела на Купецкого Сына и взялась за щеки.

– Охти–мнешеньки, кто ж так тебя разделал, Василий Галактионыч?

– Это — ништо. Ты бы на супротивников моих поглядела, те куда страшней меня разделаны,— браво отвечал Купецкий Сын, опускаясь на лавку и оглядывая Василису замаслившимися глазками.

Баба она была еще видная из себя — лицо смуглое, чернобровое, сама в теле. Раньше она хаживала в «мамках». Старатели — целая артель или одиночки, собравшись человек по десять — двадцать,— нанимали расторопную бабенку стирать, стряпать, обшивать. Их–то и называли «мамками»,

а старателей, при них состоящих,— «сынками». Иные «мамки» были куда как проворны — не только варили–штопали, но и поторговывали самогоном, за золотишко оделяли любовью изголодавшихся по бабам старателей, а под конец выходили замуж за кого–нибудь из своих «сынков» и при немалых деньгах укатывали в «жилуху». Да, находились и такие шустрячки. Василиса же была баба бесхитростная, жила так: есть — хорошо, нету — тоже неплохо. Горемык и неудачников жалела. И дожалелась: обезлюдели прииски, оскудела тайга, и осталась Василиса при тихом, пришибленном Кузьме Кушакове, который и в лучшие–то времена еле пробавлялся заготовкой дров, сена и рыбной ловлей.

К золотому делу Кузьма сноровки не имел, только и радости, что иногда сдаст случайно намытое, «подъемное», золото.

Васька для приличия посидел, солидно кашлянул и, подмигнув,— Василисе:

– Того–этого, там чего–нибудь не осталось?

– Есть маленько, есть,— Василиса метнулась за печку и тотчас вынесла берестяной туесок. — Ну–ну! — Кузьма, смеясь, покрутил головой.— Я и то думал, куда она зелье спрятала. Все ведь обшарил, а в туесок заглянуть ума не хватило.

– Баба, она хитра и коварна есть как змея,— важно изрек Купецкий Сын, поднимая палец.— Об этом и в библии сказано… Ну, друг Кузьма, примем помолясь! — Перекрестился истово и поднес ко рту грязную фарфоровую чашечку с отбитым краем; выпив, крякнул, понюхал корочку.

Выпили и Кузьма с Василисой. Разлили еще по разу, и спирт кончился.

– Нету, что ли? — спросил Купецкий Сын, заглядывая в туесок.— Вот беда–то… Ладно, завтра еще принесу, ждите.

– И мучки бы немножко,— попросила Василиса, умильно поглядывая на Ваську.— А уж я б тогда такими шаньгами угостила!..

– Можно и мучки,— согласился Васька, обшаривая глазами стол.— А пожевать у тебя, хозяйка, есть что? Мне ить в тайгу идти…

Уже изрядно захмелевший Кузьма подвигал бровями и, глядя в стол, с усилием произнес:

– Ж–жарь, Василиса, рыбу.

– Так вся, родимый, вся,— пригорюнясь, отвечала та.

– Вот всю и жарь!

– Так нету ее, нету…

– Нету? — Кузьма рассердился и стукнул кулаком по столу.— Повешу!..

– За что, родимый?

– 3–за шею!

Чуть побурчав еще, Кузьма начал клевать носом, засыпать прямо за столом. Жалостливо причитая, Василиса отвела его за занавеску и уложила спать.

Купецкий Сын махнул рукой, поднялся из–за стола.

– А ну вас! Даже угостить толком не можете человека. Вот вчерась в гостях у Жухлицкого я такую штуку ел! Вроде сырого теста, ан не то, совсем даже не то. Пища — я те дам!..

– Ты уж не серчай, Василий Галактионыч,— упрашивала Василиса, выходя следом за ним в сени.— Сам знаешь, Кузьма–то у меня сла–а–бенький… А исть сейчас вовсе нечего…

– Ладно, ладно, не вой,— Купецкий Сын потрепал бабу по пышному плечу, притянул к себе.— Даст бог, принесу мучицы и кой–чего еще…

– П равда, Василий Галактионыч? — обрадовалась Василиса.— Ты уж не забывай нас…

Купецкий Сын меж тем подталкивал бабу к куче тряпья в темном углу сеней.

– Ой, что это ты выдумал!..— зашептала Василиса, однако послушно отступая шаг за шагом.— А вдруг да мой выйдет?..

Купецкий Сын молча повалил ее на мягкий ворох, и в тот же миг пронзительный визг потряс ветхие сени, так что сверху посыпалась

соломенная труха. Какой–то пес вывернулся из–под Василисы, на бегу тяпнул Ваську за ногу и черной молнией шаркнул в дверь.

– Василиса! — невнятно донеслось из избы.— Чтой-то ты собаку забижаешь?

Купецкий Сын, ошалело вертя головой, пень пнем сидел на полу. Василиса всхлипывая и беззвучно хохоча, тянула его за рукав.

– Господи, вот страху!.. Ступай, Василий Галактионыч… Заходи, буду ждать…

– Тьфу! — стуча зубами, выдавил из себя Васька, встал, болезненно охнул.— Всех собак в Чирокане порешу!

Выйдя на улицу, он сердито огляделся. Да, захирел Чирокан. То ли было в прежние–то годы! Скажем, в такое вот время народу на улицах уже полно. Тянулись обозы, скакали верховые, перекликались бабы, мычали коровы, гуляки, еще с вечера засевшие за столы, только–только начинали расходиться. Столица Золотой тайги, сказать по правде, ночей и не знала: вечер здесь как бы сразу переходил в утро. А сейчас? Улицы безлюдны. Тишина. Во дворах ни души. Только кое–где беличьими хвостами встают столбы дыма. А в отдаленье, выше по реке, мертво и черно застыла драга… Васька вздохнул, запахнулся плотнее в борчатку,— знобкой сыростью тянуло с реки,— и прихрамывая зашагал в сторону от поселка.

Углубившись в тайгу, Купецкий Сын пошел с опаской,— то и дело, прячась за деревьями, воровски глядел назад, прислушивался. Но молчалива и пустынна была тайга, только ветер высоко над головой монотонно шипел в хвое… И Васька, успокоившись, шел дальше.

Уж близ полудня Купецкий Сын, изрядно попетляв по тайге, дошел до вершины угрюмого скалистого распадка. Здесь он в последний раз оглянулся и круто свернул за выступающую углом скалу. Перед ним чернел вход в старую, заброшенную штольню, жиденько дымил небольшой костер. Купецкий Сын остановился, посвистел. Немного спустя в темном зеве штольни что–то шевельнулось и раздался ответный свист.

ГЛАВА 12

Еще года три–четыре назад появление нового человека на улицах Чирокана осталось бы незамеченным вовсе, ибо столица Золотой тайги перевидела на своем веку немало разношерстного люда. Изможденные каторжники в кандалах, исправники с лающими голосами, бедовые варнаки, пьяные и трезвые старатели, горные инженеры, красавицы в мехах, тороватые на вид купцы, алчные промышленники, хитроглазые спиртоносы, прижимистые и себе на уме крестьяне, хмурые мастеровые — все они метельным хороводом прошумели, промелькнули здесь, среди кривобоких развалюх, наскоро срубленных казарм, добротных домов, амбаров, и схлынули, как полая вода, после которой остаются по берегам измочаленные стволы, ломаные коряги, сухая ветошь… Было, все было, а теперь вот едва не весь Чирокан из подслеповатых окон, из–за заборов, а то и прямо выскакивая на улицу, пялил глаза на долговязого молодого человека в потрепанном мундирчике горного инженера, вышагивающего по главной улице поселка.

Побрехивали псы, чуя незнакомого человека. Встречные — и стар, и млад — останавливались и, чуть ступив в сторону, здоровались, а после продолжительно глядели вслед. Звереву было не по себе в перекрестье десятков глаз, хоть и понимал он то тревожное и жгучее любопытство, что одолевало этих людей: чем, добром или злом, обернется приезд незнакомца в таежный край?

Алексей и сам с интересом поглядывал на встречных, отмечая невеселость и землистые лица взрослых, бледность детишек, глазастеньких от худобы… Избы пребывали в ветхости и разоре. Заборы, пристройки во многих местах разломаны — видно, пошли на дрова. Не менее половины домов пустовало, и они производили тягостное впечатление: что–то от черепа было в них, глядящих на мир пустыми глазницами выбитых окон.