Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
– Видите ли… я пошел на это сознательно, вынужден был пойти.
– Как, на прямой подлог? Ну, знаете ли…
– Да–а…— Жухлицкий вздохнул.—- Я уже упоминал о вздорожании продуктов, это раз. Второе — я потратил весьма значительную сумму на так называемый «заем свободы», объявленный правительством Керенского на продолжение войны до победного конца. Как патриот и гражданин я, согласитесь, не мог поступить иначе. Далее — очень много рабочих за последние год–два покинули тайгу. Желая им помочь, особенно многодетным семьям, я не считался с затратами,— подчеркнул он.— В результате всего этого обнаружилось, что концы с концами у меня не сходятся. Выход был один, и я пошел, как вы изволили выразиться, на прямой подлог. Давая данные вам и налоговой инспекции, я несколько округлил цифры в выгодную для себя сторону. Я мог бы сделать это гораздо тоньше, однако же сделал намеренно грубо,— как бы сознаваясь в содеянном. Почему — надеюсь, понимаете.
«Ну и бестия! — ошарашенно подумал Зверев.— Патриот, филантроп… вот и возьми его теперь».
– Н–ну… хорошо,— Зверев кашлянул, осознавая с горечью, что молод, неопытен он против такого тертого и сильного противника.— Разрешите, Аркадий Борисович, взглянуть на ваши золотозаписные книги.
– О, разумеется, разумеется!
Жухлицкий с готовностью встал и, доставая из кармана халата связку ключей, отошел к массивному железному шкафу в углу комнаты.
– Пересаживайтесь на мое место, здесь удобнее,— предложил он, выложив на стол кипу шнуровых книг с печатями.— А я, с вашего позволения, покину вас на некоторое время.
Доброжелательно улыбнувшись, он раскланялся и вышел.
Какая–то тоскливая истома навалилась на Зверева, едва он остался один. Все тело охватила вялость. Не хотелось ни думать, ни двигаться. «Щенок я против Жухлицкого,— шевелились мысли, ленивые, как водоросли в глубине темных, медленных вод.— Да и на что он мне? Много их, таких жухлицких…» Он рассеянно, непослушной рукой полистал книги. Велись они умело, аккуратно,— впрочем, иначе и не могло быть: в золотом деле Жухлицкий съел собаку, в чем в свое время сполна убедился еще самый дотошный из предшественников Зверева на посту окружного инженера — статский советник Кульчинский.
Среди книг попалось несколько исписанных листков: какие–то расчеты, ничего не значащие заметки на память.
Алексей без особого интереса пробежал глазами: «Погасить недоимку в пособие государственному казначейству по окладным листам на содержание горно–полицейской стражи… Прииск Святой Нины 120 пог. сажен… 2000 рублей Бляхеру… Дело о розыске человеческих костей близ тропы на Селакар…» — и тому подобное. Бумага была добротная, снежно–белая, с тиснеными знаками фабрик то князя Паскевича, то наследников Сумкина. Чуждо выглядели затесавшиеся сюда же два грубых серых листа, покрытые корявыми, но разборчивыми буквами. Бездумно, все еще пребывая в мыслях о Жухлицком, Зверев глядел на них, пока они не стали складываться в слова и приобретать какой–то смысл. «Постой–ка, что это такое?» Зверев встрепенулся, тряхнул досадливо головой и стал торопливо читать.
Его высокоблагородию господину горному
исправнику частных золотых приисков
Баргузинской округи управляющего золотыми
промыслами купца Жухлицкого
иркутского мещанина Ивана Севрюгина
ДОНЕСЕНИЕ
Из числа находящихся в работе на Богомдарованном прииске промышленника Жухлицкого поселенец Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николай Иванов в 27–е число ноября сего года волею божьей помер. Тело Иванова через три дня после смерти предано земле. О чем Вашему Высокоблагородию имею честь донести и представить билет поселенца Иванова за № 241, опись оставшемуся имуществу после смерти и расчет о заслуге его.
Управляющий Иван Севрюгин.
ОПИСЬ
имуществу, оставшемуся после смерти поселенца Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николая Иванова
Шапка суконная с триковым околом, ветхая 40 коп.
Рукавицы барановые, ветхие 10 коп.
Куртик крестьянского сукна, ветхий 5 коп.
Азям верблюзей шерсти, ветхий 20 коп.
Подвертки суконные, ветхие 5 коп.
Шаровары дабовые синие, ветхие 25 коп.
Кушак бумажный, ветхий 10 коп.
Полушубок киргизский, ветхий 50 коп.
Шилья сапожные, наперсток 5 коп.
Огниво брацкой работы, подпорченное 5 коп.
Итого 1 руб. 75 коп.
При описи находились красноярский мещанин Давид Андреев, крестьянин Нерчинского округа Татаурской волости Карп Овсянников, иркутский мещанин Андриан Щипицын, управляющий Богомдарованным прииском Иван Севрюгин.
На втором листе сверху было крупно написано: «Расчет с поселенцем Татауровской волости Улетуевского селения Николаем Ивановым». Ниже лист был разделен чертой на две половины. Слева стояло: «Выдано на Чироканской резиденции», а справа — «Заслуги» и «Поступил конюхом сентября 1–го дня».
Покойный Николай Иванов получил в задаток 30 рублей деньгами, а сверх того за три месяца материально: рубаху сарпинковую (по цене 1 руб. 50 коп.), шаровары дабовые (1 руб. 40 коп.), бродни (1 руб. 80 коп.), сукно крестьянское (75 коп.),— оно, видно, и пошло на подвертки суконные, ветхие,— плис черный, вареги шерстяные, чай кирпичный большого размера, масло скоромное, шубу киргизскую (6 руб. 50 коп.) — видимо, это она в том же ноябре месяце, но уже превратившись в «полушубок киргизский, ветхий», была оценена после смерти Иванова в 50 коп.,— и прочую мелочь. Всего — 66 руб. 02 коп.
Из левого столбца Зверев узнал, что Иванов в сентябре проработал 30 дней, заслуга — 10 руб.; в октябре проработал 26 дней, болел 5 дней, заслуга — 8 руб. 70 коп.; в ноябре проболел 26 дней, а на двадцать седьмой «волею божьей помер», заслуг — естественно, нет.
Посмертный итог поселенца Николая Иванова, подведенный внизу под жирной чертой, был деловито краток: «Остался должен 47 руб. 32 коп.».
Отложив листки в сторону, Зверев задумался. История в общем–то обычная. В качестве окружного инженера ему приходилось не раз участвовать в расследованиях несчастных случаев на рудниках, приисках, угольных копях. Людей заваливало под землей, убивали в пьяных драках, они угорали в забоях, умирали от болезней,— ко всему этому Зверев как–то незаметно привык, как к неизбежному злу, акты подписывал, сохраняя служебное хладнокровие. Но сегодня было иначе: не безликий имярек, а человек возник перед ним — Николай Иванов, небольшой, тщедушный, с натруженными руками, привычными к земле, к лошадям, к шилу и дратве. В печально помаргивающих глазах — немой укор: «Я — человек, я — брат ваш, люди! За какую вину осудили вы меня на такую беспросветную жизнь? Где же ваша любовь к ближнему, доброта ваша, совесть?»
Зверев вскочил, беспокойно зашагал по кабинету. Самое страшное виделось ему в том, что не было здесь никакого несчастного случая,— судьба самая обычная: рожденье в нищете, жизнь в нужде, безвременная смерть в убожестве.
– «Азям верблюзей шерсти, ветхий»,— прошептал Зверев, вспоминая золототканый халат Жухлицкого, и скрипнул зубами. Идиот прекраснодушный! Ведь хватило же ума рассуждать перед Серовым об интересах России, о служении народу. Пустые слова! А сколько их в свое время прозвучало в петербургских гостиных под восторженное аханье большеглазых институток. За расплывчатыми образами страдающего народа, неблагополучного государства не удосуживались разглядеть такого вот Николая Иванова, чахоточного рабочего перед фабрикой Торнтона, полуслепую дворничиху у подъезда собственного дома. Сочувствие простиралось на всех и на вся, а значит — ни на кого и ни на что. Наверно, жандармы, расстреливавшие рабочих на Лене в двенадцатом году, тоже радели о пользе отчизны… Серов, кажется, слушал его тогда с сожалеющей усмешкой… Стыд и позор!