Инспектор Золотой тайги

Митыпов Владимир Гомбожапович

– Я не состою в этой партии, по как беспристрастный свидетель могу сказать: народ им верит.

– Нет, нет, не в том дело, верит ли им народ,— Ризер озабоченно пожевал губами.— Верят ли они сами в задуманное, вот что важно…

– Полагаю, что верят, иначе не шли бы в свое время в ссылку и на каторгу, не сидели, сохраняя твердость духа, по два десятка лет в каменных мешках Петропавловской крепости.

Жухлицкий посмотрел на Зверева с некоторым удивлением, а взгляд его сумрачного родственника сделался откровенно злым.

– Видите ли, почему я это спросил…— Ризер чуть помолчал, как бы пребывая в нерешительности.— Вынашивать некую мечту и даже более того — быть гонимым, переносить страдания во имя этой мечты

порой куда легче, чем претворить ее в жизнь… Вспомним также и о путях в ад, кои вымощены благими намерениями… Как я докапываюсь своим умишком, большевики утверждают, что весь нынешний всероссийский разгром они затеяли во имя народа, несчастного–де и обездоленного. Пусть будет так — я охотно готов допустить, что сами они, эти красные пастыри,— люди честные и бескорыстные. Однако же что есть народ?

Франц Давидович со скорбной усмешкой и в то же время с выражением какого–то непонятного торжества окинул взором сидящих за столом.

– Да, что есть народ? — повторил он.— Поверьте старику, что за свою жизнь я не встретил–таки ни одного человека, которому со спокойной душой мог доверить хотя бы четвертную ассигнацию. А людей я перевидел ох как много и с каждым разом все больше и больше убеждался в справедливости давнего изречения: «Не делай никому хорошо — и тебе не будет плохо».

Это признание было встречено слушателями по–разному. На лице Аркадия Борисовича изобразилось веселое изумление. Сашенька сочувственно вздохнула. Дарья Перфильевна нахмурилась и едва заметно кивнула, очевидно соглашаясь со сказанным. А Николай Николаевич, новоявленный родственник Жухлицкого, одобрительно осклабился. Зверев же, не совсем еще разобравшись, куда клонит словоохотливый промышленник, постарался сохранить полнейшую невозмутимость.

– Каждый человек подвержен хотя бы одной из мерзостей мира…— убежденно продолжал Ризер.

– А то и всем сразу,— ввернул родственник Жухлицкого.

– Ну, это уж вы хватили через край, дорогой Николай Николаевич,— не согласился Франц Давидович.— Все–то мерзости мира ни один человек в себе не вместит, будь он хоть семи пядей во лбу… Да, так вот я и спрашиваю вас, господин Зверев: большевики–то ваши о сущности человеческой подумали? Натуру его учли, суть коей в том, чтобы взять побольше, дать поменьше?

Франц Давидович выжидательно посмотрел на окружного инженера.

– Продолжайте, продолжайте, господин Ризер,— вежливо сказал Зверев.

– Человек не вор только в одном случае: если ему не воровать — выгодно. Хоть это–то ныне власть предержащие учитывают?.. Вот вам, кстати, маленький пример. Был у меня на Ороне лет уж десять назад случай такой. Примечаю, золото начало явно утекать на сторону. Что ж, дело понятное: спиртоносы появились, а коль так — никакая стража, никакие тебе кордоны не помогут. Старатель и спиртонос, как мартовские кошки, всегда лазейку друг к другу отыщут. Однако старателя винить не приходится: живет он без никакой утехи, работает до седьмого пота,— как не захотеть ему иной раз душу потешить с устатка? Думаю, надо дать ему поблажку — ведь и собаку добрый хозяин прогуливает, а тут все же человек… На другой год заказываю большую партию спирта и после работы каждому — шкалик, понятно, по цене самой мизерной. Старатель мой выпивает, ужинает и — спать, а на другой день работает с большой охотой, поскольку знает, что вечером опять получит свой законный шкалик. Покрутились спиртоносы вокруг Орона, видят — наживы великой тут не будет, и переметнулись выдаивать другие прииски. Вот так мне удалось отвадить их тогда… Я что хочу сказать: многого я добился бы, надумай грозить людям или, того смешней, взывать к их совести и рассудку? А вот сделал так, что воровать стало невыгодно, и — старатель перестал воровать. Разве сие не поучительно?

– Куда как поучительно,— прищурилась Дарья Перфильевна.— Ваш старатель перестал, зато

наш принялся красть вдвойне — спиртоносы–то от вас к нам пожаловали.

– Это все — дела давно минувших дней,— поспешил вмешаться Аркадий Борисович, испугавшись, что Дарья Перфильевна возьмется вдруг вспоминать старые обиды, а это было бы сейчас совсем некстати.— Вы, Франц Давидович, говорили что–то о натуре человека…

– О склонности его к мерзостям,— подхватил Николай Николаевич Зоргаген.

– Вот именно,— Ризер охотно вернулся к началу разговора.— Допустим, можно ли избавить человека от раболепия? Чинопочитания? Не знаю, не уверен… Теперь подумайте, что произойдет, когда на место прежнего начальства повсеместно будут посажены, так сказать, люди из народа,— а именно это и предполагают сделать большевики, не так ли? — отнесся Ризер к Звереву и, не дождавшись ответа, продолжил:— А произойдет то, что человек, вознесенный из грязи в князи, обернется жесточайшим сатрапом, ибо развращающее свойство власти усугубится еще и невежеством ее носителя. Вообразите себе — тысячи полуграмотных и невежественных сатрапчиков! Россия, с трудом обращенная Петром Великим лицом к Европе, отпрянет назад, в степную дикость Золотой Орды. Произойдет всеобщее и неудержимое обнажение пороков–с, их буйный разгул. Нет, не знаю, как вас, а меня такое повергает в трепет!..

Выложив все это непререкаемым тоном библейского пророка, Франц Давидович с аппетитом захрустел сдобными сухариками, обмакивая их в горячее молоко.

Алексей первоначально не испытывал особого интереса к излагаемой Ризером материи, и до последнего момента у него не возникало желания ввязываться в какой–либо спор. Однако слова о «невежественных сатрапчиках» задели его. Он вспомнил болезненно–утомленное лицо Серова, по–детски самозабвенный смех Турлая и, с трудом подавив раздражение, сказал:

– Смею заметить, мрачноватая у вас мудрость, господин Ризер.

– Отнюдь,— живо возразил золотопромышленник.— То, что я набросал перед вами, это всего лишь призрак возможного, но маловероятного. В действительности же, скорее, будет совсем, совсем иначе.

– Слава богу, вы нас возвращаете к жизни, Франц Давидович,— добродушно засмеялся Жухлицкий.— Мы было совсем приготовились безропотно умереть.

– Народный бунт — это стихия, слепая и неуправляемая,— тут Ризер зябко передернул плечами, ибо на миг перед его мысленным взором промелькнуло жуткое варево Витимских порогов.— Стихия, не способная к созиданию. Она может только разрушать!.. Помяните мое слово: когда в России не останется камня на камне,— а так оно и будет,— новые власти призовут нас, деловых людей, и вновь провозгласят право частного предпринимательства… Ага, вижу, вам угодно возразить, что происходящее ныне — это–де не бунт, а революция, не так ли?

Ризер почти ласково глядел на Зверева и ждал ответа.

– Ну, отчего же…— Алексей пожал плечами.— В словах ли дело — бунт, переворот, революция… Вы говорите — стихия. Что ж, если б в городах бушевали некие новые луддиты, а по российским просторам гуляли мужицкие вожди вроде Разина или Пугачева, тогда, может быть, это и была бы стихия. Однако суть вся в том, что во главе новой России стоят ныне умнейшие и образованнейшие люди, и первый среди них — Ленин, автор блистательных философских и экономических трактатов, которые сделали бы честь любому мыслителю…

– Этот Ленин ваш — германский шпион,— брякнул вдруг свояк Жухлицкого, уставясь на Зверева с откровенной ненавистью.

Алексею на миг стало почти весело.

– Помилуйте! — воскликнул он.— Мы же с вами все–таки люди культурные, не к лицу нам уподобляться каким–нибудь гостинодворцам, черносотенцам. Вы что, не знаете, кто такой Ленин? Что его брат, Александр Ульянов, был в свое время казнен в Шлиссельбургской крепости?

– Дорого же обошелся дому Романовых сей молодой человек,— хихикнул Ризер.