Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
И тут вдруг перед Аркадием Борисовичем словно сверкнула молния: ведь если Чихамо не притворяется — а так оно и есть,— то кто–то же его ограбил! И вместо того, чтобы сразу бросить все на поиски грабителей, он, Жухлицкий, потратил, растранжирил поистине драгоценные дни на возню с гостями и недоумком Кудриным! Потерянное время грозило обернуться двояко: или грабители успели уже покинуть Золотую тайгу и, следовательно, оказаться за пределами досягаемости; или до них прежде Жухлицкого доберется Турлай и реквизирует пуды золота на нужды своей мировой революции. Орочонский бог! Как могло случиться, что он, незаурядного ума человек, допустил такую прямо–таки
– Ась? — тотчас встрепенулся Кудрин.— Что вы сказали?
– Иди–ка ты к… Хотя — нет, никуда не ходи! Ты мне скоро понадобишься.
Молниеносно приняв какое–то решение, Аркадий Борисович торопливо взбежал к себе наверх. Прежде всего он извлек из сейфа свою гордость — подробнейшую сводную карту Золотой тайги. Карту эту он составил собственноручно на громадном материале всех исследователей, когда–либо работавших в Золотой тайге и смежных с нею районах, а также собственных глазомерных топографических съемок. Второй такой карты, столь же подробной и насыщенной специальными сведениями, не существовало. На ней были обозначены все мало–мальски интересные проявления россыпного и рудного золота, серебра, платины, меди, железа, свинца, асбеста, каменного угля, строительного сырья, драгоценных и полудрагоценных камней, термальные источники, районы распространения тех или иных горных пород, зимовья, заброшенные штольни, известные и тайные тропы, перевалы, солонцы, склады и лабазы. Бесценная карта!
Когда–то, и не столь уж давно, Аркадий Борисович взирал на нее как на изображение своих вотчинных владений, своего королевства. Вспомнив о тех временах, Жухлицкий лишь коротко вздохнул.
Раскрыв приобретенную еще в Марбурге готовальню с богатейшим набором инструментов, он достал измерительный циркуль и задумался. Вот он — злополучный прииск Полуночно–Спорный. Тут все это и произошло — кто–то, превосходящий хитростью самого тертого–перетертого Чихамо, выследил его и подменил золото на свинец… Аркадий Борисович раздраженно фыркнул. Получалась чушь. За каким чертом понадобилось неизвестным злоумышленникам столь замысловатым образом украшать обыкновенное, хоть и очень крупное воровство? Это же совершенно никчемный, ненужный труд — достать где–то такую уйму дроби (три пуда!), доставить к тайнику Чихамо и аккуратно пересыпать в кожаные мешочки, предварительно изъяв оттуда золото. Более идиотского занятия и не придумаешь! Куда проще побросать мешочки в один большой мешок, взвалить его на спину и удариться рысцой через тайгу…
«Стоп!»— Аркадий Борисович притормозил свое галопирующее воображение. Словно бы голос свыше подсказывал, прямо–таки нашептывал ему, что грабителей не могло быть несколько — грабитель был один. Аркадий Борисович представил себе человека, пробирающегося через таежные хляби, в стороне от троп и жилья, несущего на себе около полуцентнера груза, и недоверчиво покачал головой: получалось слишком уж мудрено… Тогда, стало быть, этот алхимик, обращающий золото в свинец, шел по тропам, заходил на заимки, ночевал в зимовьях? Но тогда его непременно бы где–то увидели, встретили, и Аркадий Борисович через своих людей, разбросанных по всем ключевым местам Золотой тайги, что–нибудь бы да знал о нем…
Итак, оставалось единственное допущение: золото все еще хранится где–то в тайге — там, куда его перепрятал человек — несомненно, здешний, выследивший тайник Чихамо, и место это, скорее всего, находится не очень далеко от Полуночно–Спорного прииска. Значит, необходимо предпринять
Аркадий Борисович долго сидел над картой, тщательно изучая подлежащую контролю площадь, вымерял расстояния. Наконец он отбросил циркуль и, выпрямившись в кресле, с хрустом потянулся. Интуитивно он чувствовал, что принятое им решение — единственно правильное, однако ощущение недовольства собой от этого только усилилось. И в этот момент неслышно отворилась дверь и вошла Сашенька. Глядя на нее, Аркадий Борисович засмеялся устало и счастливо.
– Иногда мне бывает плохо, тяжело, но лишь увижу тебя, друг мой, и сразу становится легче. Почему?
– И вправду вам плохо, Аркадий Борисович,— Сашенька приблизилась, легонько провела пальцами по его волнистым, начинающим седеть волосам.— Лицо–то до чего измученное. Это все из–за убитых на том прииске?
– Да, из–за них тоже…
– Вот уж невидаль…— вздохнула Сашенька.— Да мало ли на приисках убивали и убивать будут. Что ж изводить–то себя?
Жухлицкий изумленно уставился на нее. Нет, никогда, наверно, не привыкнет он к таким вот странным и всегда неожиданным вывертам… или изломам?.. ее натуры. Вспомнились вдруг строчки давних и, слава богу, единственных за всю жизнь стихов, написанных им под впечатлением встречи с юной Сашенькой десять лет назад,— о прекрасном цветке, выросшем на холодном золотоносном песке, политом кровью и грязью.
– Сашенька, я никогда тебя не спрашивал… тебе нравится жить здесь?
– В Чирокане–то?
– Да.
– С чего бы это мне не нравилось? Слава богу, обута–одета и голодом не сижу,— смеясь, беззаботно отвечала Сашенька.
– А… не боишься? — И, поймав ее недоуменный взгляд, Жухлицкий поспешил объяснить:— Ты же сама вчера видела, как мужики с винтовками прямо в гостиную ко мне влезли. А завтра, глядишь, возьмут да и расстреляют. И тебе не избежать того же — ага, скажут, любовница Жухлицкого? Давай и ее заодно.
– Полюбовницу–то, поди, не тронут,— рассмеялась Сашенька.— Вот кабы жена была, тогда еще, может быть…
– Ну, если дело стало только за этим, то ведь и исправить не поздно. Сегодня же сходим с тобой к нашим новым властям, к Турлаю то бишь, и попросим окрутить нас по–ихнему, по–марксистски…— Жухлицкий оборвал смех и уже серьезно спросил: — Я, собственно, вот что хотел тебе сказать… Ты бы согласилась уехать отсюда?
– Неужто надоела? — Сашенькин голос вздрогнул.
– Что ты, друг мой! Вместе со мной, конечно…
– Куда же это? В Баргузин, да? — в тоне Сашеньки прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.
– Почему же непременно в Баргузин? — удивился Аркадий Борисович и тотчас же вспомнил, что за всю свою жизнь она никогда не бывала дальше Баргузина, и он, этот крохотный захолустный городишко, конечно же в Сашенькином понимании,— единственное место на свете, куда можно уехать из Золотой тайги. И горечью вдруг наполнилась душа, горечь подступила к сердцу, и захотелось обнять Сашеньку, ласково, оберегающе, прижать к груди ее головку и, уткнувшись лицом в теплые пушистые волосы, шепотом, едва слышно, умолять о чем–то, каяться, просить за что–то прощения. Но вместо всего этого он лишь мягко привлек Сашеньку к себе и, глядя снизу в ее глаза, обрамленные подрагивающими лучами ресниц, тихо сказал: