Инспектор Золотой тайги

Митыпов Владимир Гомбожапович

Хоть он и имел достаточное представление о нраве и хватке промышленницы Мухловниковой, но в этот момент ему как бы приоткрылась истинная подоплека ее скупости,— скупости простодушной, по–детски непосредственной в своем проявлении и тем отличающейся от тонко рассчитанной и тщательно маскируемой алчности ризеров, жухлицких и иже с ними. Звереву подумалось, что подобная скупость произросла, скорее всего, из пережитой в свое время бедности или даже нищеты…

Почти уже отработанный прииск, на котором находилась резиденция Мухловниковой, носил имя святой Евдокии. Однако злоязыкий старатель, ни бога, ни черта не щадящий, называл этот прииск иначе — Дунькин Пуп. Название якобы пошло от некоей

Дуньки, смазливой и лихой бабенки, жившей здесь еще в те времена, когда прииск принадлежал покойному Борису Борисовичу Жухлицкому. Дунька была на всю тайгу известная торговка любовью, и такса у нее была строго определенная — жаждущий благосклонности старатель должен был заполнить чистым золотым песком ее пуп, необыкновенно вместительный и глубокий. О дальнейшей судьбе этой таежной Магдалины рассказывали по–разному. Одни говорили, что она живет где–то в большом городе, владеет несколькими каменными домами и раскатывает на собственных рысаках. Другие утверждали совсем обратное: ее–де зарезали и ограбили, когда она со всем накопленным золотом выезжала в жилуху. По словам третьих, Дуньку, прельстившись ее красотой, похитил и сделал своей двенадцатой женой «орочонский князь Бомбахта», кочующий в недоступных местах тайги. Находились и такие, которые доказывали, что нынешняя Дарья Перфильевна и есть та самая Дунька, с помощью шаманов изменившая свою наружность.

Кто знает, была ли история с Дунькой обычной старательской выдумкой, скрашивающей однообразные вечера у костров, или нечто подобное действительно промелькнуло когда–то в лоскутно–пестром прошлом Золотой тайги? Но как бы то ни было, несомненным было одно: Дарья Перфильевна название «Дунькин Пуп» даже слышать не могла и резиденцию свою называла только Учумухом и обязательно растолковывала приезжим, что диковинное это слово — орочонское, а как перевести его на русский — про то никому не ведомо…

До резиденции Мухловниковой добрались поздно. Ни в одном из домов уже не было видно огня. Зверев так и не понял, велик поселок или мал. Однако дом хозяйки прииска, должно быть, из–за тишины показался ему громадным и пустым. Дарья Перфильевна, поручив инженера заботам молчаливой старушки, пропала в таинственных недрах комнат.

Ужинал Зверев в унылом одиночестве. Очир, само собой, был накормлен где–то на кухне и, как понимал Алексей, будет спать вполглаза, устроившись поблизости от лошадей.

Подававшая ужин старушка мешковатой серой одеждой и бесшумными движениями весьма напоминала летучую мышь, от этого становилось еще более неуютно. Еда показалась невкусной, чай — жидким, водка отдавала чем–то вроде керосина, и Алексей не стал даже пробовать ее.

Деликатно скомкав трапезу, Зверев поблагодарил и облегченно встал из–за стола. Старушка отвела его в небольшую каморку, поставила на подоконник коротенький коптящий огарок и, не говоря ни слова, ушмыгнула за дверь.

Оставшись один, Алексей огляделся. Комнатенка была чистая, с одним оконцем, с лавкой и добротно сколоченной деревянной кроватью. Зверев не стал мешкать — разделся, погасил свечу и с наслаждением вытянулся на довольно жесткой перине, от души надеясь, что ни клопы, ни тараканы здесь не водятся. От этой нечисти ему выпадало не раз страдать во время ночевок в разных захолустных поселках, на приисках и заимках, однако притерпеться к этому неизбежному злу Алексей так и не мог…

Положил под голову пистолет, но чисто по привычке — ни один промышленник, даже самый дурной и дикий, не станет, разумеется, убивать в своем доме окружного инженера, как бы тот ему ни насолил и какое бы смутное и бесшабашное время ни корежило таежную жизнь. Куда как проще и безопаснее подстеречь неугодного человека на глухой тропе. А поступить так у

хозяев Золотой тайги должен быть большой соблазн, и особенно после позавчерашнего разговора в гостиной Жухлицкого. Откровенно высказывая тогда свои несколько сумбурные взгляды на происходящее в России, Алексей сознавал, что подвергает себя опасности, но ничего с собой поделать не мог — он был воспитан в презрении ко лжи…

Несмотря на усталость, сон почему–то не шел. Должно быть, сказывалась встряска, полученная на злополучном откосе. Интересно, какова высота берегового обрыва в том месте? Метров двадцать пять — тридцать, пожалуй… Вполне достаточно, чтобы превратиться в мешок с костями… Обдумать происшедшее с геологической точки зрения у него давеча не было времени, и он занялся этим сейчас.

Последовательно, шаг за шагом припомнил все до мелочей и окончательно уверился в справедливости мелькнувшей тогда догадки: берег Учумуха сложен пластами кристаллических сланцев, круто наклоненных в сторону реки. «Да, получился типичный «бронированный» склон, замаскированный «живой» осыпью,— подытожил он.— Коварная штука. Помнится, об этом нам что–то говорили на лекциях по курсу геоморфологии…»

И в памяти ожил родной, незабвенный Петербургский горный институт. Его гудящие от голосов коридоры. Многолюдные аудитории. Торжественные, внушающие почти суеверное почтение кабинеты, в которых, казалось, еще не смолкло эхо голосов великих учителей российских горных инженеров — академиков Григория Петровича Гельмерсена, Феодосия Николаевича Чернышева, Ивана Васильевича Мушкетова, и это не было преувеличением, ибо их дела, созданные ими научные школы и направления продолжали жить в стенах Петербургского горного. И в среде студентов от поколения к поколению передавались невероятные были и достоверные легенды о вкусах, привычках, чудачествах этих маститых старцев.

Когда Алексей Зверев впервые переступил порог горного института, со дня кончины профессора Мушкетова минуло уже восемь лет, но все еще живы были рассказы о нем — о его неповторимо прекрасных лекциях, о его знаменитых ежемесячных собраниях Минералогического общества, после которых он устраивал у себя дома веселые и не менее знаменитые Nachtsitzung, то бишь ночные заседания, о его исследованиях на Тянь–Шане, Памиро–Алае, о его поездке в Восточную Сибирь для изучения трассы будущей Кругобайкальской железной дороги, и в конце концов студент Зверев почти уверовал в то, что лично знавал прославленного профессора.

Вот и сейчас, едва он подумал о нем, в памяти возник величественный высоколобый старец, седобородый, похожий на орла в состоянии покоя…

Петербургский горный, чем ты станешь в новой России? Какие люди заполнят твои аудитории? Сохранятся ли твои традиции и твоя слава?..

Тут Алексей спохватился, что мысли завели его уже бог знает куда, тогда как сейчас ему совершенно необходимо выспаться, отдохнуть. И он решительно повернулся на правый бок.

Но едва Алексей закрыл глаза, где–то совсем рядом послышались легкие шаги, шорох, потом чуть слышно скрипнула дверь. В раскрывшемся черном проеме возникла белая фигура, и приглушенный голос Дарьи Перфильевны произнес:

– Спите? Не бойтесь, это я…

Удивленный сверх всякой меры, Зверев не нашел ничего иного, как пробормотать:

– Нет… отчего ж… Я нисколько не боюсь…

Она неуверенно шагнула, остановилась и, запинаясь, сказала:

– Вот… Приехала, легла, а сон не берет… Лежу и мучаюсь… Никак не пойму я, зачем вы давеча полезли за мной… на обрыв–то?.. Мои варнаки ведь не сунулись, наверху все бегали да голосили, а сами небось думали: «Пропадай, Мухловничиха, баба с воза — кобыле легче».

А вы… ведь никакой же вам корысти, а жизни лишиться очень даже могли…