Инспектор Золотой тайги

Митыпов Владимир Гомбожапович

Гурьян понял все, когда уже было поздно. Он вскочил, будто ошпаренный, схватил обомлевшую бабу за плечи, так что у той чуть не переломились кости, еще раз вгляделся сквозь темень в ее смутно белеющее лицо, дико вскрикнул, оттолкнул и без памяти выбежал вон…

В избу он больше не вернулся. И на Мария–Магдалининском прииске его больше не видели. Да и ни на одном прииске Золотой тайги тоже не встречали. Потом, много времени спустя, были глухие слухи, будто бы обитает он где–то в тайге, аж возле Бодайбо, живет отшельником, страшен на вид и явно не в себе. Много молится, но опять же как–то по–своему, не по–людски…

Через несколько месяцев после этой ночи Оглоблиха умерла, пытаясь тайно вытравить плод с помощью полуслепой повивальной бабки, о чем Гурьян, слава богу, так и не узнал, иначе, надо думать, он, и без того свихнувшийся, уж подавно наложил бы на себя руки.

Случившееся по–своему и, пожалуй, сильнее всех подкосило Варвару. Правда, умом, как Гурьян, она не повредилась, но с той поры как бы махнула на себя рукой, и жизнь ее пошла неряшливо, неустроенно, почти безобразно. Она то работала на разных приисковых подсобных работах, то ходила в «мамках» при артельной братии, то промышляла поденкой. Замуж больше не выходила.

Что же касается исчезнувшего и никем после так и не найденного самородка, то о нем долго помнили и говорили на приисках Золотой тайги, называя не иначе как «чертовым гостинцем». Но шло время, и постепенно о нем поминали все реже и реже, пока за давностью лет не забыли совсем…

Бесконечным караваном, отягощенным смертями и рождениями, проходили годы. Без малого два десятка лет минуло с той грешной ночи, и вот в заброшенных штольнях Золотой тайги стали мельком замечать некое диковинное существо. Оно явно сторонилось людей, которые и сами–то не шибко рвались разглядывать его даже на расстоянии. А уж лезть за ним в штольни, в кромешную темноту сырых и тесных подземелий… Словом, к тем исконным обитателям Золотой тайги, которые водились в избах, где некогда совершилось убийство, заманивали на болота, глядели кровавыми глазищами со дна глубоких шурфов, скалились из орочонских гробов, стонали по ночам на кладбищах и плакали у одиноких крестов возле таежных троп, прибавился еще один, которого приисковая молва нарекла Штольником. В отличие от стонущих и плачущих, которым, кроме свежей человечьей крови, ничего не было нужно, этот самый Штольник будто бы иногда останавливал вьючные обозы и требовал с них различные товары, правда, в обмен на золото. Ему не перечили, боясь, что отказ повлечет за собой несчастье. Такое поведение существа, сопричисленного к нечистой силе, должно было казаться по меньшей мере странным, но в последние годы в мире вообще все как бы посходило с ума: кровавое побоище на Ленских приисках, германская война, невнятные, но тревожные слухи о волнениях на фабриках и заводах, в деревнях, трудности с питанием, безостановочно лезущие вверх цены на самое необходимое… Так что, если подумать, нечистая сила тоже не могла, наверно, продолжать жить по старинке…

* * *

Алексей с трудом оттащил в сторону топчан со свинцово тяжелым телом Штольника и принялся оглядывать стену, ища потайную дверцу. Обнаружил он ее не сразу — дверца представляла собой ничем не выделяющуюся часть бревенчатой стены.

Перед Алексеем открылся низкий лаз, куда можно протиснуться, лишь хорошо согнувшись. Скупой свет огарка явил взору довольно просторную каменную нишу, где на грубо сколоченных широченных лавках охапками лежали целые штуки материи — тончайшие кружевные ткани, шелка, батист, бархат, парча, пуховые платки и прочее, прочее. Все это покрыто пылью, местами попорчено сыростью и мышами. В ржавых банках из–под монпансье, халвы и других лакомств хранилось множество женских украшений с драгоценными камнями, золотые монеты, а отдельно — самородки и золотой песок.

Да, впору было протереть глаза, увидев такое. Невольно подумалось, уж не грабежом ли промышлял Штольник, не похаживал ли он этаким удалым атаманом Кудеяром вдоль таежных троп, не помахивал ли он кистенем в глухие ночки да не оглушал ли, грозный и могутный, горы–долины леденящим разбойным посвистом? Действительно, когда и как умудрился полубезумный старец собрать в свою берлогу эти немалые и странные сокровища?

Алексей вспомнил беззаботное, свежее личико Сашеньки, которой предназначалось это богатство, и подумал, что еще немного — и чувство реальности покинет его. Золотая тайга оказывалась поистине неистощимой на причудливые гримасы…

В темном углу пискнули, завозились мыши, и это привело Зверева в себя.

Он уже собрался уйти, но вдруг вспомнил слова Штольника о том золоте, которое следовало утопить. Где же оно? Алексей поводил свечой, вгляделся попристальней и заметил в сторонке невзрачную, наполовину пустую кожаную суму. Не надо было даже раскрывать ее, чтобы по одной лишь тяжести, особой, неестественной, понять: оно, то самое золото, на котором, как говорил старец, выступила кровь.

«Не меньше пятидесяти килограммов»,— прикинул Зверев и задумался. Конечно, наказ Штольника следовало рассматривать как последнюю волю умирающего человека, который имеет неоспоримое право распорядиться своим имуществом по собственному усмотрению. И если уж он пошел даже на то, чтобы поступиться интересами дочери, веля утопить столько золота, то, надо думать, имел для этого достаточно веские основания. Алексей, невольно ставший его душеприказчиком, и мысли не допускал, что можно пренебречь завещанием покойного.

И дело тут вовсе не в иконе, которую он держал у одра умирающего,— просто совесть не позволила бы ему поступить иначе. Но легко сказать — утопить пятьдесят килограммов золота. Зверев слишком хорошо знал, какой ценой дается каждый золотник этого проклятого металла…

Раздираемый сомнениями, Алексей сам не заметил, как выбрался из сокровищницы старого сумасброда, миновал отшельническую обитель, где, остывая, лежала бренная его плоть, и, пройдя по черной трубе штольни, оказался под открытым небом.

По–ночному родниково–свежий воздух, чуть разбавленный хвойной горчинкой, остужал воспаленную голову. На востоке, за черным частоколом таежных вершин, начинало нежно алеть словно заново созданное небо. И с рассветной нерешительностью, как бы только примериваясь, поцвиркивали где–то птахи.

Утро, медленно распускавшееся перед глазами Алексея, было чудеснее чудесного — ничем не запятнанное, не омраченное, исполненное высшей красоты и целомудрия утро первого дня творения. А за спиной, в глухой и тесной каменной норе, лежал труп несчастного таежного отшельника. Лежали пятьдесят килограммов сомнительного золота. Лежали дорогие ткани и женские украшения с самоцветами, неведомо какими путями добытые оборванным безумным старцем для своей дочери, сожительницы миллионера.

ГЛАВА 16

– …Теперь об этом золоте. Значит, он так и сказал, что у китайцев его украл? И что кровь, мол, на нем?

– Так и сказал,— глаза закрывались сами собой, и Зверев, чтобы не заснуть прямо в седле, заставлял себя поддерживать разговор.

– Гм… Ну, тогда у нас концы с концами сходятся.

Ведь это из–за него, из–за этого самого золота, людей на Полуночно–Спорном поубивали. Хоть Аркаша и хотел пошить меня в дурни, однако ж кое–что я смикитил…

И Турлай рассказал все, что слышал в подвале Жухлицкого и что домыслил уже сам.

Выслушав его, Алексей некоторое время ехал молча, потом проговорил вполголоса, как бы отвечая на какие–то свои мысли:

– М–да, так оно и есть: люди гибнут за металл… Сатана там правит бал…

– Что ты сказал, Платоныч? — не расслышал Турлай.— Кажись, сатану недобрым словом поминаешь?

– Да вот, понимаете… есть одна давняя немецкая легенда о старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу. Книги об этом написаны. И театральную постановку создали, оперу. Сам Федор Иванович Шаляпин там пел, Мефистофеля изображал, сатану то есть. И есть в опере этой такой момент, когда сатана похваляется властью над родом людским. И говорит как раз эти слова — что, мол, люди душу свою продают ему за золото, и сам он, сатана, справляет в мире бесовский праздник, правит бал…