Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
– Да я… я… Эх, в общем, мое достоинство при мне!..
Купецкий Сын вскочил, но тут же спохватился, с беспокойством взглянул на Штольника.
– Кажись, дышит… Как думаете?..
– Будем надеяться,— коротко отвечал Алексей. Васька направился к выходу, но вдруг остановился и нерешительно посмотрел на Зверева.
– Это самое… может, ружьецо дадите?.. Оно ведь как знать…
– Не надо,— вмешался Очир.— Я мало–мало могу стрелять. Тебе стрелять совсем не надо.
– Положитесь полностью на него,— повторил Зверев и протянул руку.— Счастливого пути!
Васька замешкался от неожиданности — видно, не часто ему подавали руку,— торопливо и неловко пожал кончики пальцев Зверева, после чего какой–то деревянной походкой зашагал к выходу, где его уже ждал Очир.
Оставшись наедине с бесчувственным человеком, Зверев внимательно оглядел обиталище, устроенное в глубине старой штольни. Сделано оно было толково и с умом. Все вокруг — стены, пол, потолок — из обтесанных бревен, щели туго проконопачены мхом. В углу печка–каменка. Непонятно только, куда девается дым. Видимо, имеется дымоход с хорошей тягой, иначе, затопив печку, можно задохнуться. Обычно в штольнях бывает холодно, сыро, но тут этого Зверев не заметил.
Судя по всему, обитали здесь уже давно — подземная каморка выглядела вполне обжитой. Кроме топчана, на котором лежал сейчас бесчувственный хозяин, в углу виднелся стол, возле него — лавка и что–то вроде ларя. Впрочем, много ли разглядишь при скудном свете единственной свечи, а проявлять излишнее любопытство в чужом жилище Зверев, естественно, не стал.
«Может, стоило самому поехать с этим Разгильдяевым?» — подумал он, однако тут же должен был признать, что если, не дай бог, дело дойдет до перестрелки с кем–то в пути, то стрелок–виртуоз Очир окажется куда полезнее его. Нет, все сделано правильно, и единственной заботой в ближайшие часы оставался этот старец — Штольник.
Зверев снова подошел к нему, прислушался. Дыхание раненого как будто выровнялось, глаза спокойно закрыты, и вообще — впечатление почти такое, что человек спит. Видимо, пахучая мазь Очира, составленная по каким–то неведомым рецептам степной медицины, делала свое дело.
У Алексея несколько отлегло на душе, и, усевшись на лавку, он приготовился к бессонной ночи.
Должно быть, он все–таки незаметно задремал, ибо пропустил момент, когда старец пришел в чувство и, повернув голову, уставился на него.
Что бы там ни говорили, но, наверно–таки, есть во взгляде человеческом, а в особенности — взгляде страдающем, некая магнетическая сила, оказывающая порой действие, почти физически ощутимое. Во всяком случае, Алексею показалось, что его не то окликнули, не то слегка толкнули, и он мгновенно очнулся. С темного, дремуче заросшего лица на него сосредоточенно глядели два глаза, в которых красноватыми точками отражалось пламя оплывающей свечи.
Тишина, полумрак тесного пространства, красновато светящиеся глаза — все это в первый миг оказалось неожиданным для Алексея, и он не сразу сообразил, где находится. Он кашлянул, спросил сипловатым голосом:
– Э, как вы себя чувствуете?
Штольник чуть повернулся, при этом в груди у него захрипело и забулькало.
– Давно… на тебя гляжу,— медленно, трудно проговорил он.— Безбоязно спишь… с улыбкой… Совесть, стало быть, чиста…
Он умолк и молчал довольно долго. Алексей ждал, почему–то не решаясь даже шевельнуться. Бог знает, что тому было причиной — неожиданные слова старца или столь же неожиданная осмысленность его взгляда,— но Зверев смутно, интуитивно чувствовал, что на этого человека, прожившего, надо думать, долгие годы в сумерках мысли и духа, снизошло предсмертное озарение. Наступила недолгая ясность ума.
– Васька–то… где?
Зверев объяснил, стараясь говорить как можно короче. Однако старец его не слушал — он надолго погрузился в какие–то свои мысли.
– Жалко мужика… Хребтина вынута из него… Пропадет…— с усилием вымолвил он и опять замолчал.
Стояла все та же особая подземная тишина, тяжелая, как напластования горных пород, нарушаемая лишь бульканьем в груди Штольника. Чуть колебалось пламя свечи, наполняя тени призрачным подобием жизни. Алексей извлек «Лонжин», щелкнул крышкой — четверть третьего ночи. Впрочем, в этой подземной берлоге, наверно, всегда одно и то же время суток — глухая полночь.
– Крещеный? — хрипловато прошелестело вдруг. Смысл вопроса дошел до Зверева не сразу.
– Что? Кто — я?.. Да–да, крещеный…— запинаясь, произнес он и, сам не зная почему, добавил: — В Казанском соборе крестили…
– Возьми икону,— Штольник слабым движением век указал в темный угол, и Зверев не без труда разглядел там не замеченные им ранее образа.
Воля умирающего — священна, и все же Алексей, стоя с иконой в руках у ложа опять затихшего старца, не мог избавиться от ощущения нелепости своего положения.
– Помираю… скоро уж…— прохрипел Штольник, не открывая глаз.— Топчан отодвинешь, потайная дверца там… Приданое дочке… Сашенька, у Жухлицкого… Золото… которое в кожаном тулуне… украл я у китайцев с Полуночного, помрачение нашло… после кровь на нем выступила… Утопи его в реке… икону целуй на том… Остальное все Сашеньке… Клянись… Виноват я перед ней…
Бог–то простит… Сашенька бы простила…
Таковы были его последние слова. Больше никаких признаков жизни старик уже не подавал. И однако он был еще жив — Зверев чувствовал это интуитивно, по каким–то неуловимым и непонятным ему самому признакам. И точно так же, спустя некоторое время, он вдруг ощутил как бы неосязаемый толчок: все кончено, старик отошел. Тогда Алексей машинально взглянул на часы. Начало четвертого утра.
Что делать дальше, Алексей решительно не знал. В нем всегда теплилось подсознательное убеждение: жизнь, чья бы она ни была,— предмет значительный, и конец у нее, соответственно, должен быть тоже значительным. И вдруг эта самая жизнь, целая человеческая жизнь, прошедшая неведомо где и неведомо как, завершилась у него на глазах, и при этом настолько просто и даже как–то между прочим, что трудно было полностью поверить в случившееся…
Давным–давно, еще в ту пору, когда Аркадий Борисович был маленьким мальчиком Аркашей, а в Золотой тайге, говоря «хозяин», имели в виду Бориса Борисовича, на работавшемся тогда Мария–Магдалининском прииске жил степенный и удачливый старатель Оглоблин. Он был дока в золотом деле и при этом не хвастун, не горлохват, как иные, за что ценился хозяевами и почитался среди своей братии — бывалых добытчиков золота. Водилась за ним одна слабостишка, не редкая, впрочем, на приисках,— подверженность запоям, это случалось с ним раза два в году. В такие дни он пропадал из дому и не заявлялся обратно, пока не улетучивались из него последние остатки многодневной гульбы. Свои исчезновения он объяснял тем, что боится под пьяную руку убить жену. Ему верили, так как более жадной, жадной до остервенения, скандальной и ехидной бабы, чем знаменитая Оглоблиха, не было во всей Золотой тайге.