Инстербург, до востребования
Шрифт:
— Ты рассуждаешь, как советские учёные, которые понимали под алхимией совокупность малоудачных опытов, приведших к появлению современной химии.
— Нет. Это ещё и средневековая разновидность гештальт-терапии. Ни современная, ни средневековая гештальт-терапия мне не нравится. Но если тебе, в твоём возрасте, всё ещё нужны романтические кружева, не буду спорить — мне лень. Помыл бы ты за собой посуду, Марк.
— Достал ты, Миша, ты ещё не дорос до настоящего понимания мистики.
— Ты сюда ходишь, чтобы самоутверждаться за счёт не понимающих мистику? А давай ты сюда больше не будешь ходить?
— Ты, Миша, ботаник, потому и пытаешься выглядеть брутальным —
— Я не выгляжу брутальным, но до того, как перейти на излюбленный еврейский инструмент, учился на пианиста, а пианистам требуется хорошая физическая подготовка. Если я в более лёгкой весовой категории, чем некоторые алхимики, это не значит, что я никого с лестницы спустить не смогу.
…за что? Есть за что.
Однажды вечером Наталья Семёновна решила навестить сына и застала в подъезде, который какие-то антисемиты выкрасили в цвет бешеной лососины, Марка и свою невестку, которые, в общем-то, всего лишь прощались. Но достаточно эмоционально. Хохольская ведьма порадовалась, представив мелодраматическую картину: она рассказывает обо всём сыну, тот посылает Асю к чёрту, и далее они вместе с мамочкой ищут вторую Галю Ройтман. Искать можно до самой смерти. Главное, чтобы сынок слушался мамочку и не забывал есть тридцать четыре раза в сутки, а то совсем от рук отбился, в чём душа, одни глаза остались, и в них горит огонь неприязни к простым и хорошим людям. Включая её, примерную хохольскую мать.
Хитрая, но неумная тётка в очередной раз недооценила уровень ёбнутости своего сына. Никто не сбросил никого с лестницы, всё закончилось мирно и спокойно, останемся друзьями, я всё понимаю, конечно, только жить втроём мы не сможем, мы же друг друга убьём.
— Зачем он тебе? — устало спросил Миша, когда дверь защёлкнулась на предохранитель. — Такие вот Марки сначала разводят в мире грязь по колено, а потом жалуются, что грязный циничный мир не принимает их с распростёртыми.
— Тебе ведь тоже нравится, — устало ответила Ася.
— Своеобразное обаяние шизофреников трудно недооценить.
— Ну, там не только обаяние шизофрении…
— Я чем-то хуже? Ты просто увлеклась, он тебе скоро надоест. Он хотя бы зверем апокалипсиса себя не воображает? У меня был знакомый, который по секрету сказал, что считает себя таковым. Это у него не проходило лет до двадцати семи. Сейчас в строительной компании работает, всё само прошло, а живи он на Западе, его бы подсадили на прозак.
— Мы ведь договорились…
— Изменять? И что? Это значит, что я должен терпеть дома это мудло? Потому что у него «красивые голубые глаза» и ещё чего-то там? Ася, такие субъекты живут за счёт женщин. Сначала: «Мы кармическая пара, не расстающаяся на протяжении тысячелетий», — потом он полезет в твой кошелёк, потом уговорит продать жилплощадь, а деньги потратит на малолетних шалашовок, которым будет травить байки о раскрепощении женского начала в традициях Каулы. А ты останешься ни с чем. Его жена уже всё поняла и скоро погонит его в шею, но у неё всё есть, а ты можешь всё проебать. Включая меня.
Ася встала, чтобы обнять его, задела пустую бутылку из-под вермута, и она раскололась на 418, если не больше, кусков. Долго придётся собирать. Надо было сказать: мазлтов, — а не: чёрт с ним со всем.
— Даже тебя?.. Этого не будет. Мы ведь кармическая пара, не расстающаяся на протяжении тысячелетий, как ты забыл?
[Жанна: запись № 27]
«Ася,
помнишь наш единственный нормальный разговор,
Последний спросил, сколько времени Дилан потратил на сочинение песни „One More Cup Of Coffee“, или не помню, какой, они у него все одинаковые, американский фолк всё-таки лучше слушать в исполнении Джоан Баэз. Дилан ответил: „Пятнадцать минут“, — и тогда Коэн, который уже несколько лет не мог сделать из своей композиции что-то внятное, почувствовал, что жизнь проходит мимо.
А жизнь не может просто так идти мимо, она не Дзержинский, который шёл, увидел мальчика и ничего не сделал — а мог бы и бритвой полоснуть. Она убивает. Так она устроена. Мне говорили, кто её так устроил. Я забыла имя. Кажется, это всё-таки не ваш жидовский JHWH. Вы слишком много на себя берёте.
Что вы смогли правильно сделать — это отобрать у русских язык. На столе у моей матери лежит распечатанный на допотопной „Ятрани“ лист А4: „Приказ объявить личному составу части касающейся“. Меня убивает терминология. Что это за сакраментальная „касающаяся часть“? Ни командир, ни делопроизводитель не понимают, насколько этот канцелярский бред комичен. И эта военчасть теперь везде.
Вы, евреи, вырезаете язык народа и приживляете свой.
Вы превратили немецкий язык в сборную солянку из баварского диалекта [6] , библейского иврита и суржика, назвали его „идиш“ и теперь восхваляете лохов, писавших на нём жалобную дребедень вместо того, чтобы резать врагам глотки или хотя бы пытаться сбежать от них, как Анелевич.
6
От автора: я не понимаю, причём тут баварский диалект. Так фашисты учат языкознание.
Тебе было легко писать статьи на любую тему. Роберт Циммерман от журналистики. Я так не могу. Собирать новый текст из разрозненных обрывков старых, чувствуя себя Франкенштейном, сшивающим куски мёртвой кожи, и понимая, что Франкенштейну было легче: он создал что-то новое, пусть и ужасное.
Коэн писал „Beautiful Losers“ под амфетамином, и амфетамин ему не помогал. А у меня даже амфетамина нет.
Любой текст — насилие над реальностью. Но для того, чтобы осуществить это насилие, нужно хотя бы на минуту ощутить себя хозяином реальности, а я — словно крестьянин, у которого комиссары забрали землю.
Комиссары не понимали, что это такое — когда отбирают землю: у них самих своей земли никогда не было. Для них естественное состояние — когда нет своей земли, своего государства, только оторванная от жизни идея, мечта о Небесной Школе, где они переучат все народы на свой манер, переведут все языки на свой иврит, сожгут чужие словари и будут торжественно наблюдать, как из великого пепла возрождается Единая Книга. Их книга, конечно. Тоталитарная алхимия.
Думаешь, я завидую тому, что ты получила официальное право на мою историческую родину?
Мне раньше не было всё равно. Сейчас уже всё.
Ася,
Жаботинский — не Томас Манн.
Даже не Жан Поль Рихтер. Хотя у последнего перо не в пример легче. Впрочем, это почти кощунство — сравнивать немецкое барокко и еврейскую публицистику.
Клезмер — это не лютеранские гимны. Сраный Короленко — не „Einst"urzende Neubauten“.
В вас нет величия. Вы его проебали.
От твоих статей-однодневок ничего не останется, даже эти мои ломаного израильского шекеля не стоящие дневниковые записи лучше.