Инстербург, до востребования
Шрифт:
Я свободнее тебя. Любой уличный сумасшедший свободнее тебя.
Ты лжёшь не так, как я, — ты лжёшь по-настоящему.
Тебя оттолкнуло от меня не понимание того, что любой квалифицированный психиатр поставит мне диагноз „парафрения“, а осознание моей инаковости, возвышающей меня над тобой.
Человек, всю жизнь просидевший дома, оказался радикальнее того, кто ездил стопом по всей стране, участвовал в антиправительственных демонстрациях, сбрасывал пьяных люмпенов с лестницы, — вот оно как.
Еврейская пассионарность оборачивается волей к жизни, а воля к жизни, доведённая до логического
Немецкий прагматизм, как это ни парадоксально, оборачивается принятием трансцендентного. Нет человека более практичного, чем художник, который послал на хуй карьеру, потому что развивать свой талант или хотя бы не дать пропасть его остаткам — самое лучшее, самое практичное, что художник может сделать в своей жизни.
Ведь настоящую карьеру он всё равно не сделает: у него руки не под это заточены. У него безумные образы мелькают в глазах, а не цифры, как в счётчике такси.
Ты ни черта не понимаешь.
Ты не поймёшь это, даже когда убьёшь меня.
Ты не поймёшь это даже в Германии, когда какой-нибудь восемнадцатилетний неонацист убьёт тебя.
Есть только камни между нами.
Прости».
<Leave a comment>
«тварь
хватит врать
чисто по-человечески прошу».
«Извините, этот пользователь разрешил оставлять комментарии только тем, кого включил в друзья».
13
[2008]
— Отлично, — сказал Миша, который читал этот текст, заглядывая Асе через плечо. — И санитары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. Я утром два её ящика внёс в чёрный список, так она мне с третьего понаписала мерзебургских заклятий. Обещает накатать на меня телегу в русское посольство в Германии. Этого следовало было ожидать.
— Жаль, удалён пост про сеть, которая уничтожила её талант: «Привычка к публичным кратким записям лишает человека долгого дыхания и расчёта на вечность».
— Да журнальчик убоговатый, на самом деле. В нехитрой стилистике «я памятник себе воздвиг нерукотворный». Комментаторов полтора человека, и те из НС. Я считаю, Жанночку надо посетить. Она рассчитывает не на вечность, а на то, что мы, как взрослые люди, простим инфантильную курицу, как последние еврейские интеллигенты, пощадим её, как последние идиоты, побрезгуем разборками: хоть и нет у нас величия, но мы ведь пытаемся подражать в этом плане арийцам. Визит без предупреждения — вот что поставит тупую арийскую пизду на место. Сегодня или завтра?
— Сегодня уже поздно.
— Ни фига не поздно… А ты меня любишь, Ася?
— А почему ты спрашиваешь?
— Давно этого не слышал. Прекрати выёбываться и поедем. Ариософии в нашей жизни быть не должно.
— Подожди… Я её ранние записи пролистывала, там фраза — точь-в-точь та, которую ты сказал Шимановскому пять лет назад: «Многие ждут прихода мессии, как завсегдатаи кабака — главного пьяницу, который даст бармену по морде за то, что разбавляет пиво». Вы в тот день с Марком напились и поругались — началось, как обычно, с каббалы, а закончилось предположением,
— Да какие там связи — музыканты, выезжающие за счёт еврейской общины, — возмутился Миша, но Ася перебила:
— …и ты стал его переубеждать: «Это сейчас для тебя слово „эмиграция“ овеяно романтикой, а на самом деле там будет тяжко, люди ломаются, как от наркоты, да и что ты там собрался делать с твоим характером и языковым барьером, ты даже сутенёром не сможешь работать, югославы тебя выживут с любой панели, социопат».
— Про сутенёров сказала ты!
— Хорошо. Он понял, что мы разобрались насчёт его шкурных интересов, которые он пытался прикрыть лоскутным одеялом из оккультизма, игры в «творчество» и «пренебрежения к буржуазным предрассудкам» и никогда нам этого не простит. И если ему подвернётся подходящая больная на всю голову аудитория, он обязательно сведёт разговор к нашему сволочизму и попыткам оклеветать его, честного, порядочного человека. Это вполне естественно: когда Шимановский чувствует, что ты его по-настоящему хорошо понимаешь, он немедленно начинает орать о непонимании. Кому приятно сознавать, что другой видит весь мусор, который бережно хранится в твоей возвышенной душе? И теперь я подозреваю, что он общается с нашей фашисточкой, может быть, даже с пустого аккаунта с пометкой «93».
— Хм, да…
— У меня профессиональная память, Миша. Всё не можешь к этому привыкнуть?
— Я всё не могу привыкнуть, что люди говно, — сказал Миша.
Ася пожала плечами:
— Ну, меня тоже воспитывали на тургеневских женщинах и мужчинах Хемингуэя. А получился раздрай. Жизнь всё огрубляет. Подожди, я человеку позвоню.
Миша отошёл и стал смотреть в окно. Люди красили отдельные подъезды в немецких домах кто в светло-голубой, кто в жёлтый, кто в розовый цвет. Издали такие дома выглядели, как лоскутное одеяло. Скамейку во дворе украшала надпись чёрным маркером: «Нам по хуй, что вы о нас думаете!» Рядом со скамейкой лежали бездомные кошки и шприцы.
— Катя, — сказала Ася по телефону, — посмотри, пожалуйста, айпишник юзера штайн девяносто три под твоим постом недельной давности, ну, этот, про митинг. Очень надо. Есть сведения, что это провокатор.
…А теперь открой мою почту, — крикнула она Мише, — посмотри, с какого адреса мне написали, что я жидовская сука и плюнутые плевки! Да, отправлено в тот же день, что и каммент про митинг! Да, адрес тот же — 213. 821. ** **. Херово конспирируется, падаль.
— Что?.. — Миша перестал созерцать кошек, обнюхивающих шприцы под окном.
— Катя, скажи, это точно Марк? — продолжала Ася. — Ты же его видела на прошлом митинге. Да, не светит фамилию в сети, но я тебе сейчас его опишу. Среднего роста, тёмный шатен, волосы слегка волнистые, глаза голубые, на левом виске шрам. Похоже? С кем-кем он встречается, с девушкой из Черняховска? С немкой, да? А, просто дружит? Умилительно.
Миша чуть не опрокинул чашку:
— Пиздец, Шимановский же не мог стать фашистом. У него не настолько развита самоненависть.
Ася отложила мобильный.