Институт сновидений

Алешковский Петр

– Иди, иди, – отвечаю, – по вторникам не подаю.

Он понял, что лаской не взять, давай в нахалку: «Отдай-ка мне, сынок, пиджак – надо мне в город сходить».

– Какой такой пиджак?

– Да вот же он, Олеженька.

– А ты, дед, не забыл, что он теперь мой? Я его сейчас изрежу на подкладку для спины – болит же, зараза.

– Ты что? Ты что? А медали куда денешь?

– В Ленинград свезу, на водку сменяю.

– Ай-яй-яй! – Головой крутит, вздыхает как лошадь. – А может, отдашь?

– Нет, дед, крепись, такая тебе судьба – проигрывать не надо было.

– Ну, может, придумаешь что?

А

уже вся палата подключилась, ждут, как он выкрутится, но дед всерьез переживает – не видит, не слышит, представил себе пиджак распоротым. Жалко его, но знаю: отдашь так просто – ему без удовольствия будет, может даже и обидеться. Я и придумал.

– Дед, а дед, сможешь зад голый выставить и частушку спеть?

– За пиджак?

– За пиджак.

– И за ордена?

– Много хочешь, дед.

– Так я могу вообще голиком.

– Это ж не баня, дед. Ладно, давай – валяй за пиджак и ордена.

Ох, он обрадовался, скорей, пока я не передумал, штаны спустил, выставился в коридор из дверей да как заорет частушки – у нас в палате едва лампочки из патронов не повыскакивали. Вестимо, Надежда прибежала, пригрозила высылкой, но видно было – у самой скулы от смеха сводит. А дед опять в герои попал.

Забрал свой пиджак, брюки (между делом так – о них речь ведь не шла), залез на кровать, медальки перебирает, но не надевает – смакует. Посидел-посидел, а потом как шмякнет костюм оземь, в подушку уткнулся и захлюпал. Я его за плечи оттягивать: «Дед, ты что, прости, я ж обидеть не хотел». А он, представляешь, глядит на меня и сквозь слезы давится: «Дурень ты, Олежка, как есть дурень. Какая обида, теперь ты меня позабудешь – ни за что ко мне в деревню не приедешь». У меня, веришь, дух захватило, как дошло.

– Ах ты, старый хрен, симулянт голожопый! – потискал его немного, повалял на кровати, ну и пообещал, поклялся даже заехать.

А скоро и вправду Танька меня из больницы утащила, кой черт там лежать – таблетки можно и дома пить. Повезла меня к костоправу аж в Таганрог. Тот меня и вылечил безо всяких там лекарств и примочек, но знал бы я заранее, ни за что б не поехал – гестаповский застенок, а не лечение. Вот где я деда вспомнил. Он же рассказывал – умирают те, кто устал, а кто пожить еще мечтает да за жизнь зубами держится – выживет. По пять раз на дню там эту его присказку твердил.

Вот представь: здоровенный верзила метра в два, ручищи соответственные, кулаки, что два булыжника. Кладет он тебя на живот, проводит пальцем по хребтине, а затем ка-ак жахнет ладонью – только хруст и боль адова! Я ору до соплей, а он, гад, прихохатывает: «Кричи, кричи, ругайся, мне так даже легче – понятней, что к чему». И снова – хрясь! Я с катушек. Очнулся – не встать, а были б силы, зубами б ему палец откусил – руки-ноги отнялись.

Но ничего. В гостинице оклемался. В ванне полежал. И, знаешь, легче, легче! Чувствую – впервые за все время спина гнуться стала. Через два дня сам пришел на повторный прием, в другой уже кабинет. А там все просто. Ты про дыбу читал? Так представь – меня в одних трусиках привязывают к колесу, и этот громила чертов спокойненько так начинает мои ноги к затылку подтягивать. Простился я с косточками, с землей, с женой, заорал – и в обморок, а как вынырнул, как отлежался, знаешь… снова человеком стал. Цветы ему носил – благодарил, а он

только посмеивается – знает свое дело.

Приехали мы домой, и я опять за свой «уазик». И очень даже хорошо – по любой Дороге теперь без подушек справляюсь. И не жалею ни капельки, что из «Заготскота» ушел – за год, что проболел, корешков власть так застращала, что сидят аки тени бледные. Я их посмешил – мне мяса отпустили, а о большем и мечтать не надо – опять, выходит, я в выигрыше.

И к дедке Митрюничеву съездил. У околицы уже мигалку врубил, у меня ж инкассация – спецмашина – подвалил к крыльцу. Дед выбежал, суетится, причитает – радости полные штаны. Я ему бутылочку привез – посидели, выпили. Так представляешь, он все меня за руку держал, отпускать не хотел. Чудной старик, ей-богу, ну куда я денусь, если уж приехал?

Дело у него завертелось – грибы нам, ягоды собирал, а деньги предложил – надулся, как мышь на крупу. Ну, я быстро его в чувство вернул, вспомнил только, как он частушки в больнице пел, – он опять как новый пятак. А перед отъездом упросил, чтоб на «уазике» я его к магазину подвез. Между делом так сказал, но я смекнул – неспроста, спроста Митрюничев ничего не делает.

Ну, мне сложно ли – подвез. У магазина вылез, мигнул мне так многозначительно – народ же кругом, все смотрят – ив магазин, вроде надо ему. Циркач, одно слово.

Сейчас, прежде чем Вдовину на зиму сдаваться, он к нам на постой наезжает, а в сентябре мы с Татьяной налетаем – у них грибов, ягод – косой коси. Особенно клюквы там много. Вот я и задумал – с ребятами мы пошептались, – если выгорит, откроем кооператив, а деда заготовителем утвердим, ему не привыкать – не в колхозе ж ему горбатиться. Нет, Митрюничев не такой!

Ты скажешь: Олежек, опять на деньги потянуло? Нет. Тут другой коленкор. Во-первых, дело свое, – если честно, мне с чужой кассой разъезжать уже поднадоело, во-вторых, надо и о старости подумать. Скоплю деньжат, построю в Поозерье домик, а на большее не претендую, мне только важно, чтоб свой, чтоб никто туда нос не мог сунуть. Верно? Вот так, смех смехом, а глядишь, дело и выгорит – клюква теперь в хорошей цене.

Ну а в деревне дедовой, вот уж где смех! Как приеду, смотрю, на машину с мигалкой все косятся как на оперуполномоченного. Мне-то на них накласть с прибором, но знаю – дед присочинил, чтоб больше его боялись. Его в деревне не любят: он же как я – сам себе голова, – вот он и посмеивается над ними да в потолок поплевывает. А мне ради него не жалко – пусть живет, у некоторых, говорят, к старости как второе дыхание на жизнь открывается, тогда и скука не страшна. А поглядеть – сморчок сморчком, но циркач, циркач прирожденный, ей-богу. Главное ведь чувство юмора не терять, точно я говорю, а?

Лушкина горка

– Тело покрыто пленкой защитного цвета, а под ней провода передающей антенны…

– Да ну тебя, Катька!

– Нет, девочки, точно говорю. А как его в грузовик стали затаскивать, из пулевых ранений потекло – остались только комочки, как студень, да волосы зеленые. Их в цинк запаяли – и в Москву.

– А что, может, и правда, в Америке давно гуманоидов на льду держат, а журналист, что про них раскопал, пропал бесследно.

– Ясное дело – убрали без свидетелей, чтоб нос не совал куда не следует.