Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети

Морозов Евгений

Многие критики, решив, будто я предлагаю оригинальную концепцию влияния интернета на диктатуру, обвинили меня в нежелании рассмотреть и светлую сторону предмета. Ведь как иначе, вопрошали они, мы сможем достичь объективного понимания влияния интернета? Те, кто внимательно прочитал книгу, может предугадать мой ответ: с моей точки зрения, любой разговор о больших теориях отдает интернетоцентризмом. Напротив, я стремится показать невозможность правдоподобной, одномерной, эссенциалистской теории, описывающей влияние интернета на авторитаризм. Наличие такой теории заслонило бы от политиков непредсказуемые трансформации современных авторитарных режимов, разнообразие их подходов к контролю над информацией и изобретательность в создании стратегий выживания. Политологи до настоящего времени не смогли предложить приемлемую общую теорию

современного авторитаризма, и считать, что они смогут выработать теорию, которая объединила бы этот сложный предмет с другим, гораздо более сложным предметом (интернетом) – не что иное как иллюзия. Фактический материал слишком обширен и противоречив, чтобы на его основе создавать сейчас подобную теорию.

Это также объясняет мой метод: книга построена на ряде наблюдений. Я не настолько наивен (в чем меня упрекают некоторые критики), чтобы решить, будто строгую теорию можно вывести из набора частных случаев. Хочу напомнить, что никогда не стремился выдвинуть альтернативную теорию, лишь чтобы продемонстрировать, что уже имеющаяся исчерпала себя. Я придерживался процедуры методологической фальсификации, принятой в попперианской философии науки, и чтобы опровергнуть теорию, считающую интернет средством освобождения, я предложил ряд контрпримеров. Я на стороне Имре Лакатоса, одного из учеников Поппера, который полагал, что одной фальсификации всегда недостаточно. (Замечу здесь, что можно – и сделать это гораздо легче! – привести столько же примеров, свидетельствующих и против теории, в рамках которой интернет предстает безусловным угнетателем. Я не сделал этого, поскольку решил, что киберутопизм распространен в высших политических кругах гораздо шире “киберпессимизма”.)

Я обращал внимание на такие примеры постоянно по крайней мере с конца 2009 года, когда я указал на множество противоречий (отмеченных тем, что я позднее назвал интернетоцентризмом) в высказываниях Клэя Шерки о политических переменах. Задачей “Интернета как иллюзии” было показать, что наш нынешний интеллектуальный подход к интернету и демократии (подход, не учитывающий возможность использования Сети в антидемократических целях) не работает в свете новых данных о том, как функционируют авторитарные государства. Я не предложил альтернативного подхода, да и не стремился к этому, но верю, что помог устранить устаревший. Если моя книга может остановить поток антиисторических и интернетоцентрических заявлений о “преобразующем” влиянии интернета на демократизацию, я буду считать, что достиг своей цели. Те же, кто стремится представить мою работу как эпизод некоего бесконечного обмена уколами, совершенно меня не поняли.

В этом отношении моя книга и более, и менее амбициозна, чем указывают критики. Не предлагая альтернативной концепции влияния интернета на авторитаризм, я пытаюсь показать, что от таких теорий не будет толка, пока мы не разберемся с проблемами киберутопизма и интернетоцентризма. Речь не о том, чтобы заменить кибероптимизм киберпессимизмом, а о том, чтобы выработать совершенно новый подход. При оценке той или иной технологии нужно отказаться и от интернетоцентризма, и от эссенциализма (то есть не считать интернет однозначно хорошим или плохим).

Я попытался указать такой подход – киберреализм – и признаю, что эта попытка не была особенно успешной: я не понимал, что одного киберреализма недостаточно. Киберреализм может служить лекарством только от одной из описанных мною в книге болезней – интернетоцентризма. Я по-прежнему считаю, что киберреализм – полезный комплекс принципов, предохраняющих от искушения сделать интернет эталоном, с которым следует подходить к любому социально-техническому явлению. Но и у него есть свои ограничения: он мало что говорит о том, что делать в случаях, когда объяснения нужно искать в самой технологии, а такие случаи есть. Не всякий, кто серьезно относится к технике, – интернетоцентрист. Если мы подходим с позиций киберреализма к определению точных социально-технических параметров определенной технологии, как нам следует ее анализировать, обсуждать, законодательно регулировать?

Список проблем, требующих такого рассмотрения, растет. Он открывается “глубоким анализом пакетов” и слежением с помощью системы глобального позиционирования (GPS) и заканчивается, например, кибератаками. Все эти проблемы в значительной степени технические и требуют от политиков

выработки отношения к определенным технологиям. Определение местонахождения человека с помощью GPS – это хорошо или плохо? Как правильно регулировать применение технологий распознавания лиц? Как ответить на эти вопросы? Если мы отвергли киберутопизм, какой подход должен лежать в основе решения таких задач? Большинство критиков решило, что альтернативный взгляд, который я отстаиваю, – это своего рода киберскептицизм, граничащий с киберпораженчеством. С их точки зрения, в таком случае я должен считать, что эмпирическая действительность представляет собой прямую противоположность картине мира киберутопистов и что там, где они видят свет, я вижу тьму. Однако это не кажется мне разумным. Подобное дистопическое мировоззрение исходит из тех же интеллектуальных посылок, что и киберутопизм, только с противоположным знаком.

Я допускаю, что в книге недостаточно ясно выразил свой взгляд на этот предмет. Отсюда и большинство критических интерпретаций, отводящих мне место в дистопическом [25] углу. Теперь, после года раздумий на темы, поднятые в книге, я могу определить свой подход не как киберпессимизм, а скорее как “киберагностицизм”. Его главный и единственный постулат таков: следует твердо отказаться отвечать на вопрос, является ли интернет орудием освобождения либо угнетения. Но стоит ли заходить так далеко в отказе от моральной оценки интернета? Не прячем ли мы голову в песок? Уверен, что нет. По-моему, почти все задачи в сфере технополитики могут быть решены и без раздумий о том, вреден или полезен для демократии интернет (или техника в целом).

25

Дистопия – искаженная, перевернутая утопия. – Прим. перев.

Напротив, процесс решения этих многочисленных проблем забуксует в тот момент, когда политики самонадеянно решат, что найден единственно верный, окончательный ответ. Оптимисты будут праздновать победу в борьбе со слежкой, пропагандой и цензурой, наивно полагая, что интернет волшебным образом все сделает сам, без участия человека. А пессимисты, слишком мрачные и бездеятельные, не увидят в интернете возможностей демократизации, даже если они будут бросаться в глаза. Когда окончательное суждение вынесено, политики рискуют подпасть под влияние киберутопизма или киберскептицизма, и тогда они будут довольствоваться поверхностными ответами на крайне сложные вопросы, требующие особого внимания и тщательного социально-технического анализа.

Киберагностики тоже проводят границу между полезными и вредными способами использования интернета и связанных с ним технологий. Но при этом они признают, что невозможно составить исчерпывающий список таких технологий и ситуаций, в которых они могут применяться. Следовательно, киберагностики не станут складывать перечисленное в каждом из двух столбцов и сравнивать две суммы, чтобы дать окончательный ответ на вопрос о том, плох или хорош интернет. Для киберагностиков этот вопрос неактуален; для них важны отдельные технологии и практика их применения. Поэтому у киберагностиков не возникнет трудностей с признанием того, что технологии шифрования играют на руку скорее диссидентам, чем диктаторам, а глубокий анализ пакетов, как правило, имеет противоположный эффект. Однако киберагностики смогут устоять перед искушением сделать из имеющихся скудных данных далеко идущие выводы о Сети в целом.

Киберагностицизм исходит из того, что современный интернет – это и технический объект (все эти протоколы, доменные имена, передачи между узлами), и культурный феномен – нечеткий термин, объединяющий такие технологии, как распознавание лиц и сервис эс-эм-эс (строго говоря, это не интернет-технология – Сеть лишь способствовала ее популярности); общественная практика, складывающаяся в ходе использования таких технологий (например, социальных сетей или чатов); корпорации, владеющие и “железом”, и софтом, необходимым для существования интернета; дискурсивные стратегии, используемые для объяснения самого интернета, а также бесчисленное множество других компонентов. Таким образом, когда мы говорим о влиянии интернета на демократию, мы почти всегда подразумеваем не технический объект, а культурный феномен.