Интервью с жеребцом буденновской породы Алмазом Альтаировичем
Шрифт:
– Я родился в 1938 году в Ростовской области на заводе Имени 1-й Конной. Мой папа, Альтаир Таирович, был знатным жеребцом-производителем, мама, Мазовия Мартовна, простой кобылой-труженицей. Мы, буденовские кони, взрослеем быстро, через два года пришла пора выбирать, так сказать, свою дорогу в жизни. Для меня вопросов не было – только в армию. Тогда у всех на устах были слова маршала Буденного: «Лошадь себя еще покажет». В фильмах про армию конницу показывали наравне с танками и самолетами. Считалось, что в современной войне для нас тоже найдется место. Ну и, конечно, было такое желание – покрасоваться. В колхозе что? Будешь, в лучшем случае, возить председателя или, там, агронома, может, в милицию определят. А в армии у тебя новенькое седло, хорошая сбруя, красивая попона, кормят, опять
– Расскажите об этом поподробнее.
– Ну, должен сразу сказать, вот сейчас говорят много: мол, сталинские маршалы, Ворошилов и Буденный, готовились конницей против танков воевать. Это, конечно, неправда, танков у нас у самих хватало, Кавалеристы, конечно, должны были вести бой, в основном, по-пешему. Но мы же, все-таки, кавалерия! Поэтому атаковать в конном строю тоже учились: рубка, атака с пиками, стрельба на скаку – все это было.
– С пиками?
– А ты как думал? Смотрел фильм «Александр Невский»? Там наши ребята снимались, и сверху, и снизу. Но к началу войны пики у нас забрали. Вообще, конечно, тут очень важно, чтобы оба были подготовлены: и конь, и всадник. Если ты ровно идти не умеешь, спотыкаешься, то твой конник упражнение не выполнит. Ну а если человек – неумеха, тут и говорить нечего, легко без уха остаться можно, были такие случаи. Но у нас ребята хорошие служили. Я был конем капитана Удаленького Александра Викторовича. Мы с ним всю войну прошли – огромная редкость. Даже не знаю, были ли такие еще. Так он всегда за мной сам ходил, никому не доверял: сам чистил, мыл, кормил, даже убирался часто он же, хотя, казалось бы, командир! Он такой крепкий был, кривоногий, усищи лихие – многие думали, что он казак. А он просто из Рязани, из рабочих. Капитан Удаленький – тот был кавалерист от бога! У нас в училище все наездники были, но Александр Викторович – он всегда считался... Ну-у-у, образцом, что ли. Он, кстати, умел номер с двумя шашками показывать, на скаку рубил на обе стороны, закрываться успевал, а лоза в два раза чаще поставлена. Конечно, для войны это не нужно, но мы же кавалерия! У нас гордость, задор!
– Расскажите немного о довоенной жизни
– Как я уже сказал, учили нас, как следует, работали до седьмого пота, и зимой и летом, бывало, только полдень – а ты уже в мыле весь. Но мы понимали – так надо. Все ведь сознательные, время такое было. Нет, встречались, конечно, кони, которые сачковали, или наоборот, постоянно норов показывали: дурили, удила закусывали, норовили всадника сбросить. Но они долго не задерживались, здесь армия, а не ипподром.
– Как вы запомнили начало войны?
– В тот день нас прямо с полигона вернули в конюшню. Мы, конечно, недоумевали: в чем дело, на тот день был намечен длинный марш, на все светлое время суток, а тут... Стоим, волнуемся, кое-кто уже начал денники ломать – была такая хулиганская привычка, чуть что – бьем копытами... А в три часа зашел ко мне капитан Удаленький. Я еще как-то насторожился – уж очень он напряженный был, мы такое чувствуем. Обнял за шею и говорит: «Во так, брат Алмаз, война началась».
– Какие изменения это внесло в вашу жизнь?
– Поначалу никаких. Занятия шли своим чередом, хотя я знал, что Удаленький постоянно пишет заявления, чтобы его на фронт отправили. Но он был ценным инструктором и каждый раз начальство отказывало.
– А вы не писали заявления?
– Как я могу писать, у меня же копыта (ржет).
– Да, действительно, прошу прощения. Расскажите, как вы попали на фронт?
– Осенью очередную просьбу Удаленького все-таки удовлетворили, и мы с пополнением попали в корпус генерала Белова. Про бои под Тулой вспоминать,
– У Бориса Слуцкого есть замечательное стихотворение про кавалерийский корпус, мне врезались в память такие строчки: «Где-то бухает, ухает глухо, добивают выстрелом в ухо самых лучших, любимых коней. Так верней»
– Что я могу сказать. Было, конечно. Если конь тяжело или смертельно ранен, и здоровым ему уже не быть... Да, было. И добивали, и многие плакали при этом. Очень тяжело. Меня Бог миловал – был два раза ранен, но каждый раз легко, наш ветеринар осколок вытаскивал, зашивал, а на другой день уже в строю.
– Расскажите о вашем знаменитом рейде зимой 42-го.
– Ну, собственно, что рассказывать. Прошли линию фронта, наступали, нас отрезали. Четыре месяца там просидели, с партизанами соединились, десантников к нам прибилось сколько-то. Очень голодно было – ели солому с крыш. Я имею в виду, кони, конечно. Фураж нам с самолетов сбрасывали: с По-2, потом площадку сделали, ТБ-3 садились. Он хоть и огромный, но садился на простые аэродромы. Помню, немцы под утро уже, подожгли наш По-2, «кукурузник», прямо над нами. Из пулемета подожгли. И он к ним упал, а мы рядом были совсем, из разведки возвращались. Вроде немцев поблизости быть не должно, значит, тоже разведка какая-нибудь. Мы с капитаном Удаленьким осторожно к опушке прокрались, смотрим, самолет горит на поляне, летчик от него второго тащит к лесу, а немцы к нему с другой стороны бегут, немного, человек десять. Ну и нас десять. С конями. Виктор Александрович вернулся, скомандовал, мы на них и рванули. И вот знаешь, вылетели галопом, скачем, и я вижу, как немцы пулемет поднимают. Я же понимаю – это смерть, и не остановишься ведь, несусь во весь опор, а у них, видно, что-то заело. Я уже не скачу, лечу карьером, ржу при этом, в общем, успели мы раньше, капитан мой как махнул шашкой, первому башку долой, кровища, второй сразу руки вверх поднял, да тут же и упал. Мы уже потом подошли, Удаленький спешился, посмотрел, говорит, ни ран, ничего. Наверное сердце не выдержало от испуга. Это один из трех случаев у меня был за всю войну, когда в атаку скакал по-настоящему.
– А как обычно воевали?
– Ну, сам понимаешь, мы ребят к рубежу подвозим, они спешиваются, с нами коновод остается, сперва был один на десять коней, потом один на двадцать. Они идут в атаку, а мы ждем.
– Переживали?
– Конечно! Мы же с ними... Понимаешь, вообще говоря, в эскадроне была полная взаимозаменяемость, то есть если всадника убили, а у другого – коня, то сел и дальше воюй, но все равно друг к другу привязывались очень, я капитана Удаленького без слов и без повода понимал. Он меня и шпорами-то никогда не трогал.
– Как кормили на фронте?
– Знаешь, как у поэта Твардовского написано: «Есть войны закон не новый: в отступленьи ешь ты вдоволь, в обороне – так и сяк, в наступленье – натощак». Вот очень точно он написал. Конечно, по всякому бывало. Хотя, нас старались кормить по норме, овес был. И при том конники его же жрали: овсяная каша, овсяный кисель. Удаленький, уже майор был, говорит мне как-то: еще месяц так постолуемся, я лучше тебя ржать буду.
– Были ли какие-то межнациональные трения между конями?
– Нет, я такого не припомню. У нас пополнение и из Средней Азии было, и из Монголии – никаких драк, ничего. Хотя, конечно, мы, сперва над монголами посмеивались, мол, что вы за кони? Мыши с копытами. Но они себя быстро уважать научили: очень сильные были и страшно выносливые. На нем полная выкладка, всадник, да еще лишняя пара сумок висит, а он трусит себе... Они нас учили, как траву из под снега копытом выбивать.
– Что для коня на войне было самое страшное?
– Ну-у-у, как сказать. Много страшного было, но мне всего хуже казалось под налет попасть. Люди залечь могут, а мы? Несутся кони по полю, а эти низко так ходят, еда пропеллерами не рубят, и расстреливают. Да, это самое страшное.