Иные боги и другие истории (сборник)
Шрифт:
Неожиданно на лбу спящего выступил пот, и он резко подскочил, наполовину проснувшись. Нечленораздельная французская речь сменилась нормальной английской, и дядя принялся хрипло восклицать: «Мое дыхание, мое дыхание!» Потом, когда он окончательно проснулся и на его лицо вернулось привычное спокойное выражение, дядя схватил меня за руку и поведал мне содержание своего сна, о реальной подоплеке которого я мог только строить самые страшные догадки.
По его рассказу, все началось с цепочки довольно заурядных образов, исподволь выросших в видение столь странное, что его невозможно было соотнести ни с чем из когда-либо им прочитанного. Видение это было одновременно и от мира, и не от мира сего – какая-то геометрическая неразбериха, где детали знакомых вещей выступали в самых невообразимых комбинациях. Разрозненные образы накладывались один на другой, элементы пространства и времени как бы рассыпались, а затем соединялись друг с другом без всякой логики. В этом калейдоскопе фантасмагорических образов порой появлялись своего рода моментальные снимки, если можно воспользоваться
Был момент, когда дяде представилось, будто он лежит в открытой свежевырытой яме, а сверху на него с ненавистью взирают какие-то люди в треугольных шляпах, с мрачными лицами в обрамлении длинных прядей волос. Потом он очутился во внутренних покоях незнакомого дома – по всем признакам, очень старого, – но детали интерьера и жильцы непрерывно менялись, и он никак не мог запомнить лиц, мебели и даже самого помещения, ибо двери и окна, похоже, пребывали в состоянии столь же непрерывного изменения. Самым странным в рассказе дяди, странным до нелепости (недаром он рассказывал об этом очень неуверенно, словно боялся, что ему не поверят), было то, что якобы многие лица несли черты фамильного сходства с Гаррисами. Все это время дядюшкин сон сопровождался ощущением удушья, как будто нечто неосязаемое и невидимое распростерлось на его теле и пыталось овладеть его жизненными процессами. Я вздрогнул при мысли о тех усилиях, какие пришлось приложить этому организму, порядком изношенному за восемьдесят с лишним лет, чтобы противодействовать неведомым силам, представляющим серьезную опасность даже для самого молодого и крепкого тела. Но уже в следующую минуту я успокоил себя тем, что это был всего лишь сон и что все эти неприятные видения были не более чем реакцией сознания моего дяди на те исследования и предположения, которыми в последнее время были заполнены наши с ним умы, вытеснив все остальное.
Беседа с дядюшкой отвлекла меня и развеяла ощущение странности; не в силах сопротивляться дремоте, я воспользовался своим правом на сон. Дядя к этому времени окончательно взбодрился и охотно приступил к дежурству, несмотря на то что кошмар разбудил его задолго до истечения его законных двух часов. Я мгновенно забылся сном, и вскоре меня атаковали видения самого беспокойного свойства. Меня охватило чувство безбрежного, космического одиночества; враждебные силы сходились со всех сторон и бились в стены узилища, где я лежал, связанный по рукам и ногам и с кляпом во рту. Глумливые вопли миллионов глоток, жаждущих моей крови, доносились до меня издалека, перекликаясь эхом. Моему взору предстало лицо дяди, вызвавшее у меня столь жуткие ассоциации, что я несколько раз силился закричать, но не смог. Одним словом, приятного отдыха у меня не вышло, и в первую секунду я даже обрадовался разбудившему меня пронзительному, эхом отдающемуся крику, который проложил себе путь сквозь барьеры сновидений и разом вернул меня в состояние бодрствования. Пробуждение было настолько внезапным и резким, что все окружавшие меня предметы обстановки предстали мне с более чем естественными отчетливостью и натуральностью.
Я лежал спиной к дяде, так что в первое мгновение увидел только дверь на улицу, окно, расположенное ближе к северу, а также стены, пол и потолок в северной части комнаты; все это запечатлелось в моем мозгу с ужасающей четкостью благодаря свету более яркому, нежели блеск грибов или мерцание уличных фонарей. Нельзя сказать, что этот свет был сильным – его не хватило бы, скажем, для чтения книги, но все же его было достаточно, чтобы от меня падала тень. Кроме того, он обладал неким – иначе не скажешь – желтоватым проникающим качеством, которое заставляло предполагать в нем нечто большее, нежели просто свет. Я воспринимал это качество поразительно отчетливо, несмотря на то что еще два моих чувства подвергались самой яростной атаке – в ушах моих продолжали звенеть отзвуки ужасающего вопля, а ноздри мои страдали от зловония, заполнявшего собой все помещение. Осознав, что происходит нечто необычайное, я почти автоматически вскочил и повернулся к орудиям уничтожения, которые мы оставили нацеленными на пятно плесени перед очагом. Поворачиваясь, я заранее боялся того, что мне, возможно, придется увидеть, ибо разбудивший меня крик явно принадлежал моему дяде, а я еще не знал, от какой опасности надо себя и его защищать.
Но то, что я увидел, превзошло худшие из моих страхов. Существуют ужасы ужасов, и это была одна из тех квинтэссенций всего доступного воображению кошмара, которые космос приберегает для наказания самых проклятых и несчастных. Над оккупированной грибами почвой поднималось парообразное свечение, желтое и болезненное; оно пузырилось и плескалось, образуя гигантскую фигуру с расплывчатыми очертаниями получеловека-полузверя, через которую я различал дымоход и очаг. Фигура словно глядела на меня плотоядным и дразнящим взглядом, а ее складчатая, как у насекомого, голова вверху истончалась в струйку, которая зловонно вилась и клубилась и в конце концов исчезала в недрах дымохода. И хотя я все это видел собственными глазами, лишь намного позже, напряженно припоминая, я сумел более или менее четко воссоздать дьявольские очертания фигуры. Тогда же она была для меня не более чем бурлящим и фосфоресцирующим облаком вонючего пара, которое обволакивало и размягчало до состояния омерзительной пластичности некий объект, находившийся в центре моего внимания. Объект этот был не чем иным, как моим дядей, почтенным Илайхью
От безумия меня спасли только выработанные рефлексы. Загодя готовясь к критическому моменту, я многократно проделал все нужные операции, и эта выучка оказалась кстати. Понимая, что бурлящее передо мною зло не является субстанцией, на которую может подействовать огонь или химическое вещество, и потому проигнорировав огнемет, маячивший по правую руку от меня, я включил аппарат с трубкой Крукса и навел на развернувшуюся передо мной богомерзкую сцену сильнейшее излучение, исторгнутое искусством человека из недр и токов естества. Появилась синеватая дымка, раздались оглушительные шипение и треск, и желтоватое свечение как будто стало тускнеть, но уже в следующее мгновение я убедился в том, что потускнение это кажущееся и что излучение аппарата не произвело абсолютно никакого эффекта.
Потом, в самый разгар этого демонического зрелища, на меня накатила новая волна ужаса, исторгшая вопль из моих уст и заставившая меня броситься, шарахаясь и спотыкаясь, по направлению к незапертой двери на тихую и безопасную улицу; броситься, не думая о том, какой кошмар я выпускаю на свет и уж тем более о том, какие суждения и вердикты ближних я навлекаю на свою голову. Случилось же следующее: в той мутной смеси желтого и синего облик моего дяди претерпел некое отвратительное разжижение, характер которого не поддается никакому описанию; достаточно сказать, что по ходу этого процесса на исчезающем лице дядюшки происходила такая сумасшедшая смена идентичностей, какую мог бы вообразить только безнадежный лунатик. Он был одновременно демоном и толпой, склепом и карнавальным шествием. Освещенное колеблющимися неоднородными лучами, его желеобразное лицо приобретало десятки, сотни, тысячи образов; злорадно скалясь, оно оплывало вместе с телом на пол, словно тающий воск, и принимало на себя многочисленные личины, имевшие карикатурное сходство с исчадиями ада.
Я видел фамильные черты Гаррисов, мужские и женские, взрослые и детские, и черты многих других людей, старческие и юношеские, грубые и утонченные, знакомые и незнакомые. На мгновение мелькнула скверная подделка под миниатюру с изображением несчастной Роби Гаррис, которую мне доводилось лицезреть в музее художественной школы, а в другой раз мне померещился худощавый облик Мерси Декстер, каким я его помнил по портрету в доме Кэррингтона Гарриса. Все это было чудовищно сверх всякой меры, а ближе к концу, когда уже почти над самым полом с образующейся на нем лужицей зеленоватой слизи замелькала курьезная мешанина из лиц прислуги и младенцев, мне стало казаться, что видоизменяющиеся черты боролись между собой и пытались сложиться в облик, напоминающий добродушную физиономию моего дяди. Я тешу себя мыслью, что тогда еще он существовал и пытался попрощаться со мной. Мне помнится также, что и я, выбираясь на улицу, пролепетал запекшимися губами слова прощания, и едкая струйка пара проследовала за мной в открытую дверь на орошаемый ливнем тротуар.
Остальное помню смутно и с содроганием. Не только на умытой дождем улице, но и в целом мире не было ни единой души, которой бы я осмелился поведать о случившемся. Без всякой цели я брел на юг и, миновав Университетскую горку и библиотеку, спустился вниз по Хопкинс-стрит, перешел через мост и очутился в деловом квартале города с его высотными зданиями, которые как будто защищали меня, как все материальные продукты современной цивилизации защищают мир от нездоровых чудес старины. Сырая блеклая заря занялась на востоке, и допотопный холм с его архаичными крышами вырисовался на ее фоне, словно призывая меня завершить мое скорбное дело. И я направился туда, промокший до нитки, без шляпы, оторопев от утреннего света. Я вошел в страшную дверь на Бенефит-стрит, оставленную мной распахнутой настежь и по-прежнему болтавшейся на петлях на виду у рано пробудившихся соседей, с которыми я не осмелился заговорить.
Вся слизь ушла в поры земляного пола. От гигантской скрюченной формы перед очагом не осталось ни следа. Я оглядел раскладушку, стулья, оборудование, свой забытый головной убор и желтую соломенную шляпу дяди. Я находился в каком-то ступоре и мучительно пытался вспомнить, что было сном и что реальностью. Постепенно ко мне вернулась ясность мысли, и теперь я твердо знал, что наяву стал свидетелем вещей гораздо более ужасных, чем те, что могут привидеться во сне. Опустившись на стул, я попытался осмыслить происшедшее, насколько я мог это сделать в своем тогдашнем состоянии, и найти способ уничтожить ужас, если, конечно, он был реальным. Он явно не был ни материей, ни эфиром, ни какой-либо другой умопостигаемой сущностью. Тогда чем же еще он мог быть, как не какой-то диковинной эманацией, какими-то вампирическими парами вроде тех, что, по рассказам эксетерских жителей, витают над иными кладбищами? Найдя, как мне показалось, ключ к разгадке, я снова принялся разглядывать тот участок пола перед очагом, где плесень и селитра принимали всевозможные необычные формы. Через десять минут в голове моей созрело решение, и, прихватив с собой шляпу, я ринулся домой. Там я принял ванну, плотно закусил и заказал по телефону кирку, мотыгу, лопату, армейский противогаз и шесть бутылей серной кислоты с распоряжением доставить все это утром следующего дня к двери в подвал заброшенного дома по Бенефит-стрит. Потом я попытался заснуть, но не смог и провел оставшиеся часы за чтением и сочинением глупых стишков, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей.