Иные измерения. Книга рассказов
Шрифт:
В разгар аплодисментов объявил:
— В связи с болезнью, заключительной части — ответов на вопросы не будет!
Стремительно ушёл со сцены за кулисы, сорвал с вешалки полушубок и кепку, на ходу надел их, спускаясь по лестнице к служебному выходу.
Нужно было бы дождаться администратора, с которым они вчера приехали из Москвы, а также оказавшихся здесь молодых одесских писателей — Валю Катаева и Юрия Олешу. Уговорились вместе поужинать в ресторане гостиницы «Червоная». Все они были милые люди.
Не хотелось никого видеть.
Февральский снежок закруживался вокруг уличных фонарей. Тени редких прохожих под ними то увеличивались, то сокращались.
Не хотелось оставаться одному в гостиничном номере. Там на тумбочке возле кровати был телефонный аппарат. А это означало, что он позвонил бы в Москву, Лиле. Терзаемый ревностью, стал бы ждать — подойдёт она в этот поздний час, или Осип скажет, что уехала с какой-нибудь компанией. А то и одна. К очередному своему увлечению вроде того чекиста Агранова, который зачем-то подарил ему револьвер с единственным патроном. Хорошо хоть эта игрушка лежит сейчас дома, запертая в ящике письменного стола.
Недавно прибыл на железнодорожной платформе купленный в Париже серый «рено» — автомобилик, как она говорит. Автомобилик. Шоколада. Володик. Интересно, кто её сейчас возит…
Шагал по Сумской — главной улице Харькова. Давно знакомой, поднадоевшей. Уже в который раз он приезжал сюда выступать. С дореволюционных времён.
Ничего будто не изменилось. Вон все тот же буржуазный дом с огромными ящерицами-саламандрами, дурацкой лепниной по серому фасаду. При чём тут, в центре промышленной Украины, саламандры?
В одиночку и группками вились возле освещённых окон и дверей немногочисленных ресторанов жалкие проститутки, надеющиеся, что их кто-нибудь угостит ужином… Революции шёл двенадцатый год. Ничего не менялось.
Подходя к «Червоной», он подумал о том, что перед сном необходимо выпить горячего чаю, иначе горло совсем сядет. И заставить себя чего-нибудь поесть.
Разделся в гардеробе гостиничного ресторана. Прошёл коридорчиком к туалету, заранее вынимая из кармана носовой платок. Обернул им захватанную ручку уборной, отворил дверь.
Потом тёр обмылком под струёй из рукомойника руки. Одновременно пытался, открыв рот, разглядеть в зеркале опухшие миндалины. Ничего не увидел. Рядом висело грязное полотенце. Кое-как обтёр руки тем же носовым платком и вышвырнул его в урну.
Зал ресторана был набит посетителями. У эстрадки с оркестром томно истекали в похоти новомодного танго разодетые парочки.
Его узнали. Пялились, пока старший официант отыскивал свободный столик подальше от танцующих, усаживал, подавал меню.
Только закурил, заказал салат «оливье», порцию масла, хлеб, попросил сразу принести два стакана чая покрепче, погорячее, как увидел — в дверях возникли администратор и Катаев с Олешей.
Издали махнул им рукой, мол, подходите, садитесь. Хотя разговаривать не было ни сил, ни желания.
Особенно неприятно сейчас было видеть администратора, этого пожилого, тёртого жизнью человека, который уже не первый год организовывал его выступления, ездил с ним по городам Союза.
И пока все трое заказывали салаты, водку, котлеты по-киевски, он опять вспомнил то, что весь день пытался вычеркнуть из памяти, отогнать от себя.
Вчера ночью в поезде, когда не спалось, когда, замученный преследующими чуть не всю жизнь мыслями о Лиле, вышел из купе, чтобы покурить в коридоре вагона, нахлынуло рвущее душу…
Почти год назад. Апрельское утро на набережной Ниццы. Шёл под пальмами с пляжа в отель. И вдруг увидел их — мать и девочку лет трёх, тянувшую за бечёвку игрушечную бабочку на колёсиках.
Словно толкнуло в сердце. Кинулся к ним.
— Твой беби, — сказала женщина по-английски и отвернулась. Рывком подхватил девочку, поднял, прижал к груди. Да! Его глаза, его плоть и кровь. Дочка!
Девочка испугалась, начала вырываться. Он заставил себя поставить её на тротуар рядом с игрушкой, вытащил из кармана брюк все деньги, какие были с собой, сунул мексиканке, с которой три года назад провёл несколько вечеров в Мехико-сити…
С тех пор эта встреча, эта девочка не шли у него из головы. Мать отказалась сказать, как ребёнка зовут, не дала ни адреса, ни телефона.
Пытался представить себе далёкую Мексику, как растёт там его девочка без отца… Думал о том, что ему уже тридцать шесть лет. Ни семьи, ни собственного угла. Кроме похожей на гроб каморки в Лубянском проезде. Кроме мамы с двумя сёстрами на Пресне. Которые ненавидят Лилю.
Ещё один терзаемый бессонницей седой человек со шрамом на щеке вышел из своего купе, попросил прикурить. И завязался разговор. Сначала в коридоре вагона, потом в сквозившем тамбуре. Вот где простудил горло!
— Вы не танцуете? — статная красотка с надвинутым на лоб красным обручем возникла у столика.
— Не танцую. — Он глянул ей вслед. Потом на администратора, на Катаева и Олешу, которые тактично помалкивали, пока он допивал второй стакан чая, орудовали ножами и вилками, пили водку.
— Владимир Владимирович, что вы сейчас пишете? — нарушил молчание заждавшийся Валя Катаев.
— Плохо. Пишу поэму «Плохо». — Расплатился с официантом, поднялся из-за столика: — Счастливо оставаться!
Оделся в гардеробе, поднялся на свой верхний этаж, отпер дверь номера. Зажёг свет, озаривший стол, стул, кресло, кровать, тумбочку с телефоном. Теперь снова нужно было раздеваться, сдирать покрывало с постели, стелиться, переплывать ночь.
— Это одиночество. — Поймал себя на том, что говорит вслух. Потянуло к телефону, к Лилиному голосу: «Как ты там, Володик?»