Иные песни
Шрифт:
Аурелия очень медленно перешла на другую сторону лаза, за поднятый люк, кивнула хоррорным, чтобы заняли позиции. Присев в темных углах под низким потолком у кривой стены, те оттянули молоточки тяжелых гердонок, положили пальцы на изящно выкованные спусковые крючки. Они тоже двигались как погруженные в мед или в замерзающую грязь: пол чердака громко трещал при каждом шаге, старые доски скрипели под ногами, а жильцы с верхнего этажа, семья Бардённых, обладали слишком тонким слухом. В доме — три этажа, и теоретически все они принадлежали эстлосу Бербелеку, как часть приданого его первой жены.
Точно так же трещали и ступени лестницы под ногами Гаруши Бабушкина из Бабушкиных Книйпорожских. Лысый дворцовый писец просунул голову в квадратную дыру в полу — и заглянул в темные дыры семи стволов. Что хуже, заглянул в глаза склонившегося к нему стратегоса Бербелека и в естественном порыве дернулся назад — а поскольку стоял на крутой, почти отвесной лестнице, то рухнул с нее на голову, на затылок, сломав две ступени и наверняка — не одну кость, рухнул с громом и грохотом. Не кричал — нужно отдать ему должное.
Аурелия, которая не успела своей безэфирной правой рукой поймать писца за ворот, теперь прыгнула за ним следом и затащила его назад на чердак. Хоррорные опустили и закрыли на засов люк. А затем все замерли, прислушиваясь.
Бабушкин попытался спрятаться в глубине чердака. При первом же шаге дерево у него под каблуком скрипнуло — все дернулись к нему, стволы кераунетов у хоррорных, двигавшиеся синхронно с их головами, Аурелия, потеющая в раздражении сверкающим ураниосом, стратегос со сжатым над головой кулаком. Бабушкин встал с поднятой ногой, опасно наклонившись. На этот раз Аурелия успела схватить его за ворот бедвежьей шубы. Все замерли на несколько минут.
Тишина.
— Вы — Гаруша Бабушкин, служащий Министра Запада, — наконец прошептал по-гречески эстлос Бербелек, не вставая с сундука.
— Да, — ответил Бабушкин.
Аурелия отпустила ворот его шубы.
Стратегос не позволил писцу отвести взгляд.
— Лунный пес, безымянное дитя Госпожи, слуга верный, приведенный к присяге Нану Агилатилой в весеннюю эквинокцию восемьдесят шестого года, под водой, медом, кровью и топором.
Бабушкин вдруг тряхнул головой, оскалился и шагнул к стратегосу:
— Я, — рявкнул. — Я!
Стратегос Бербелек протянул длинную руку, сжал в горсти загривок лысого писца и притянул его к себе, согнувшись почти пополам.
— А знаете, кто таков я?
— Мне сказали.
— И что вам сказали?
Бабушкин облизнул губы.
— Ты прибыл его убить. Иероним Коленицкий. Госпожа послала тебя нести войну. Эстлос.
— Вы меня боитесь, Бабушкин?
Бабушкин пробовал засмеяться, но ему не хватило дыхания.
— Конечно, — выкашлял он наконец. — Пусти меня, эстлос.
— Проясните мне кое-что, Бабушкин. Каким чудом такой трус, как вы, может таиться среди высших официалов Вдовца, среди его крыс и наушников, а теперь уже и в сердце его антоса, под боком самого кратистоса, — и остаться верным Иллее Жестокой?
— Я не трус!
— Ох, Бабушкин, Бабушкин. Вы ежедневно лижете им жопы.
— Пусти!
— Сидите вы за своим столом, за кучей бумаг, с утра до вечера переписываете колонки чисел, родились под морфой Рога, противиться высшему — такое вам и не вообразить, вы ведь простейший таракан от бюрократии, даже сны у вас симметричны, сбалансированны и патриотичны, извращения — мещанские, мечты — бумажные, а одержимости статистические, Бабушкину трахаете, когда Чернокнижника похоть охватит, Бабушкину бьете, когда над Уралом бури гремят, плодите Бабушкинят с глазенками Вдовца, единожды рассказали антикратистовый анекдот, так лапки у вас до сих пор трясутся — как такой московский перерод вообще смог бы решиться на предательство?
Писец бросился на стратегоса, лягаясь и размахивая руками. Стратегос держал его железной хваткой.
Бабушкин, однако, принялся проклинать Бербелека, по-московски, на греческом, по-уральски, с каждой инвективой все громче, и Аурелии пришлось зажать ему рот. Писец укусил ее за руку — и сразу немо закричал, когда огонь лизнул ему язык и нёбо.
Эстлос Бербелек и гиппирес обменялись вопросительными взглядами.
— М-м, может, все же, несмотря ни на что… — проворчал стратегос.
— Он крепкий, — согласилась Аурелия.
— Теперь-то — да, а возле Чернокнижника?
— Да он никогда его и в глаза не видел.
— Столько лет в кремле… Мхм…
— Он крепкий, — повторила Аурелия. — На уральский манер.
— Отпусти его.
Она отпустила.
Бабушкин тяжело дышал.
— Вы… — Писец осторожно прикоснулся к обожженным губам. — Пвоклятье!
— Всё, всё. Рассказывайте, что знаете.
— Нифего вам не скажу!
— Вы дали клятву, Гаруша! Госпожа взывает!
Министерский служка глубоко вздохнул, сглотнул. Выпрямившись, поправил на плечах мех бедведя.
— Да. Пвикаж. Для Гошфожи. Шегодня ф тешять чашоф фо Логовом Жале, четфелтый этаж Алшенала, фод Фашней Хана. Флининает фошла шиматоф и шигитоф.
Стратегос вынул из кармана часы, глянул на время.
— Какой гарнизон?
— Как офычно. И булашки Кал’лика шидят в кажалмах под клемлем.
— Привез с собой заразницу?
— Нет, ф пошледний лаж фол-Мошквы полело.
— Где —
— Тихо!
Аурелия присела над люком. Скрип, скриппп, кррртк! В миг, когда люк начал приподниматься, дернула за него, откидывая с треском.
На ступенях стоял дед Барденный с суковатой палкой в руке. Раззявив в удивлении беззубый рот, панически моргал, ослепленный Аурелией.
— Эстлос! — прошипела она вопросительно, даже не оглянувшись на стратегоса, кругоручники уже вспухли, разогнанные для ужасного удара.
Эстлос Бербелек заколебался ненадолго.
— Пусть идет, — сказал он. — Не будем больше ждать, он не успеет.
— Вон! — рявкнула Аурелия на деда.
Слов тот, несомненно, не понял, но смысл — наверняка. Упустив палку, вереща во весь голос, сбежал по ступеням.