Шрифт:
I
A
Ноктюрн
Туман вился вокруг дрожек, в мягких очертаниях бело-серой завесы господин Бербелек силился прочесть свое предназначение. Туман, вода, дым, листья на ветру, сыпучий песок и человеческие толпы — в них видно лучше всего.
Голову клонило к кожаной обивке. Глубоко вдохнув влажный воздух, он защитился от морфы ночи, маленький человечек в дорогом пальто, со слишком гладким лицом и слишком большими глазами. Взял с сиденья газету, оставленную предыдущим пассажиром. В грязном свете проплывающих пирокийных фонарей с трудом вчитывался в гердонские литеры: буквы — как руны, как останки неких больших знаков, справа жирные и толстые, к левой стороне блекнущие. Твердая бумага мялась и ломалась в перчатках. ЛУННАЯ ВЕДЬМА ВЛЮБЛЕНА. КТО ИЗБРАННИК? Колонка рядом — гравюра с морским чудищем и заголовок: ПЕРВЫЙ НИМРОД АФРИКАНСКОЙ КОМПАНИИ ПОГИБ НА МОРЕ. Политический комментарий риттера Дреуга-из-Кёле:
Ктлап, ктлап, ктлаппп, извозчик не погонял лошадку, ночь была тихой и теплой, момент навязывал спокойствие и задумчивость. Господин Бербелек вспоминал жар отдающего вином дыхания Шулимы и запах ее эгипетских духов. Нынешней весной подошло к концу владычество аскетической моды Гердона (малая победа над кратистосом Анаксегиросом, по крайней мере, на этом поле), и в салоны вернулись традиционные европейские гиматии, лондонские кафтаны, рубахи без пуговиц, открывающие торс, а для женщин — кафторские платья, софоры и митани, арабские шальвары, поднимающие грудь корсеты, крикливая бижутерия для сосков. Предплечья Шулимы охватывали длинные спиральные браслеты из бронзы в виде змей, и, когда эстле Амитаче подала Бербелеку руку для поцелуя (прикосновение ее кожи почти обжигало), он заглянул гаду прямо в изумрудные глаза. — Эстле. — Эстлос. — Она уже улыбалась, хороший знак, он с первого взгляда навязал форму дружелюбия и доверительности. После она шептала ему из-за синего веера ироничные комментарии по поводу проходящих мимо гостей. Как и по поводу своего дядюшки. Эстлос А. Р. Брюге, министр торговли княжества Неургия, недавно впутался в сложный роман с готской кавалеристкой, сотницей Хоррора, которая наверняка была сильным демиургосом, — после каждой встречи с ней Брюге возвращался чуть более милым и чуть более глупым, как смеялась Шулима. Может, и правда, министр оказался уже обработан раньше? Ведь он согласился на предложение Бербелека совершенно без сопротивления, взмахов рук и гримас, не желая даже задумываться, — вот так Торговый Дом «Ньютэ, Икита тэ Бербелек» и получил фактическую монополию на импорт мехов из Северного Гердона. Господин Бербелек торжествовал. Между одним тостом и следующим, не задумываясь, он пригласил Шулиму в свое летнее имение в Иберии. Она приподняла бровь, щелкнула веером, змея блеснула зеленым глазом. — Охотно.
Вот только теперь, считая в лужах горящие Луны и удары копыт по мостовой города во влажной тиши, господин Бербелек думает так: а если все было наоборот, если это ее антос коварно пожрал меня, и это ее упрямство вытолкнуло из моего рта оное приглашение? И, рассказывая историю о готской сотнице-демиургосе, не пыталась ли она дать мне некий намек?..
Туман поредел, сделались видны угловатые силуэты домов, склоняющиеся над открытой коляской дрожек. Классическая воденбургская архитектура никогда не обладала для Бербелека большим очарованием, все эти массивные жилища, втиснутые в извилистые ряды, улицы как каньоны каменного лабиринта, крыши, нахохлившиеся горгульями и звериными пастями, окна словно бойницы, порталы как врата гробниц, темные дворы за скрытыми в тени подворотнями, вечно мокрая брусчатка, по которой вниз, к порту и морю, стекают ручьи городской грязи… Центр и большинство жилых кварталов столицы выстроены во времена кратистоса Григория Мрачного, когда тот властвовал в княжеском дворце. Керос Воденбурга в ту пору гнулся и плыл в огне короны кратистоса воистину будто воск, сам дворец после ухода Григория застыл в форме призрачных садов из камня и стали. Бербелека пригласили туда сразу после переезда в Воденбург, его собственный дом на контрасте казался после дворца вполне солнечным и радостным. И все же люди меняются быстрее, чем неживая материя. Спустя три поколения после Григория Черного воденбургцы научились смеяться и развлекаться, и Бербелек даже услышал от них за шесть лет пару шуток. Какое счастье, что Шулима родом не отсюда. Он раскрыл «Всадника сумерек» на предпоследней странице. Сегодняшняя карикатура — он напряг зрение — представляла канцлера Лёка на четвереньках, с блаженным выражением лица вылизывающего ночной горшок Чернокнижника. Что ж, Рим не сразу строился, а чувство юмора не родится из камня.
Они проехали через храмовую площадь. На ступенях Дома Иштар он увидал нескольких проституток из послушниц, бедра белели в газовом свете. Дрожки свернули, ускоряясь на идущей под уклон улице, ктлаппктлапп. Он полез во внутренний карман кафтана, вытащил махронку и спички. Да-а-а. Затянулся дымом, откинул голову на кожаную обивку и загляделся на небо. Несмотря на послеобеденный дождь, было оно безоблачным, игриво мерцали звезды, Луна почти ослепляла. Лишь внизу, над портом, где на железных цепях висели воздушные свиньи, их мощные туши заслоняли звездосклон. Махорник тлел красным, господин Бербелек дохнул, блестки искр полетели в ночь. Скажем, Кристофф удержит обороты на уровне прошлого года. Но после принятия государственных заказов… Сто двадцать — сто сорок тысяч грошей чистого дохода. Пятнадцать процентов от этого… Скажем: двадцать тысяч. Я оплатил бы, наконец, долги отца и покрыл бы содержание Орланды, Марии и детей. Стоило бы также выкупить услуги какого-нибудь хорошего текнитеса тела. Признай, Иероним Бербелек-из-Острога: стареешь, как и всякий.
Монотонное движение дрожек и ритмичный цокот копыт действовали усыпляюще, почти гипнотически — когда остановились, Иероним встрепенулся, как бы пробудившись от утреннего сна.
— Приехали, эстлос, — пробормотал возница.
Господин Бербелек, высаживаясь, неспешно копался в кармане в поисках мелочи.
Ворота во двор, конечно же, оказались заперты, но пирокийный свет горел над меньшими дверями, рядом. Он трижды стукнул в них серебряным набалдашником трости. Дрожки оттарахтели неторопливо вверх по пустой улице, к храмовой площади. Еще одна затяжка черным махорником в холодном предрассветном полумраке, в тот самый долгий час, когда боги расправляют свои кости, а керос Вселенной становится на крупицу мягче и на крупицу ближе Материи…
— Ах, наконец-то! Я уже думал, что сегодня ночью не вернетесь! Как там бал, а? Ну, прошу ваше пальто! И перчатки. Разве дождь не пошел снова?
Господин Бербелек проигнорировал ворчливое словоизвержение старого слуги и, даже не сняв кафтана, зашел во фронтальную библиотеку. Здесь, у пустого пюпитра, он начертал на маленьком листе телячьего пергамента короткую записку об успехах переговоров с министерством торговли. Дважды, по еврейской моде, сложив листок, растопил над свечой зеленый шлак и запечатал письмо. Еще перстень с гербом Острога и:
— Портэ! Пусть Антон доставит это в контору эстлоса Ньютэ. Сейчас же!
Однако сам он от пюпитра не отвернулся. Этот дым над свечкой — он поднял руку — а ведь сквозняка нет — сабля или меч? — в листьях на ветру, в человеческой толпе, в тумане, воде и дыму, в этом темном дыму — он даже наклонился, моргая, — кривой клинок, да.
B
Купеческий Дом
В тот день господин Бербелек не выспался. Воденбургскими ночами господин Бербелек спал плохо, но нынче, к тому же, еще и мало: едва пробил девятый час, как в спальню, отталкивая замерших у порога Портэ и Терезу, ступил эстлос Кристофф Ньютэ, и сразу вся сонливость принялась испаряться из Бербелекова тела, кошмары — из сознания.
— Ах, ах, ах! Иероним, чудотворец, кратистос ты мой салонный, к стопам припадаю, к стопам!
— Чума на тебя… Не открывай штор!
— Как ты это устроил, вникать не стану, скажу только, что ты достоин последнего грошика, следующий корабль у Сытина назовем твоим именем, да покажи же морду, дай тебя обниму!
— Прочь, прочь! Ты бы и сам справился, Брюге согласился бы на все, видать, ошалел от любви, голова, по крайней мере, — в небесах… Тереза! Кахвы!
Благородный Кристофф Ньютэ, риттер иерусалимский и меховой магнат — и тоже не воденбуржец (он был гердонцем во втором поколении, рожденным в Нойе Реезе Германа, сына Густава), что частично объясняло его словоохотливость. Однако жил он здесь уже дольше Бербелека, и для того представляло величайшую загадку, как Кристоффу удается оставаться все таким же порывистым холериком, в то время как даже истинные демиургосы оптимизма и бесцеремонности после нескольких месяцев жизни под морфой Григория впадали в «воденбургскую депрессию». Но Ньютэ и вообще был — само отрицание заурядности: шесть с половиной пусов роста, два литоса живого веса, архитектонические плечи, волосы, как язык пламени — рыжая борода, рыжая грива, — и этот пещерный глас, рев пьяного медведя, даже когда он шептал — звенели рюмки.
— Я сразу составил новые заказы и курьерским отослал комиссионерам более высокие ставки на закупку, выпрем Кройцека не только из Неургии, но и из балтийских княжеств, живо себе это представляю, — продолжал господин Ньютэ. — Год-другой, не смогут же они вечно держаться на цыганских кредитах, а когда пробьемся на север —
— У Мушахина поддержка королевского казначея, — встрял Иероним, отпивая горячей кахвы с корицей.
— Ха! А разве не для этого я взял тебя в товарищество? У тебя знакомцы в восточных дворах, твоя первая родом из Москвы, верно?
— Кристофф…
— Ну уж извини, что я вспомнил, Господин Мученик! Кристе, как же ты умеешь получать удовольствие от скорби! Помнишь, как мне пришлось вытаскивать тебя из псарни Лёка? Уж думал —
— Пошел прочь.
— Да ладно, ладно. О чем это я… Кройцек, Мушахин, братья Розарские. Ну а дальше — только сибирское ханство.
— Их не пересилить, стоимость транспортировки —
Кристофф вмазал ладонью по подушке.
— Да я туда и не полезу! Наоборот! Соболя в Северный Гердон, например. Раз — и через пролив. А уж как Дедушка Мороз выморфирует тот ледяной мост из Азии в Новую Лапландию!..