Иные песни
Шрифт:
Авель уткнулся взглядом в пол.
— Э-э-э…
— Вот именно. — Господин Бербелек теперь повернулся к дочери, которая все еще глядела на него широко открытыми глазами. — Сколько вещей вы с собой привезли?
— Два дорожных кофра, остальное едет морем, — оттараторила она на одном дыхании, словно загипнотизированная.
— Какой корабль?
— «Окуста». Кажется.
— Проверю, когда он прибывает, а тем временем, полагаю, вам что-нибудь нужно будет купить. Насчет денег не волнуйтесь, тут ничего не изменится, я и так вас содержал. Но этого вам мать наверняка не говорила.
— Нет, — тут же рявкнул
Господин Бербелек кивнул.
— Тогда это ей зачтется. Простите мне тот яд, которым я время от времени в нее плюю: просто накопилось. Очевидно, на самом деле это я свинья, а она права. Кажется, она была хорошей матерью, верно?
Алитэ отвернулась, падая на сермовое покрывало. Черные волосы заслонили лицо, но не скрыли звуков внезапного рыдания.
— Сказала, что вернется! Вернется! Она жива!
Авель встал между сестрой и отцом.
— Лучше будет, если вы уйдете.
Господин Бербелек ушел.
Сходя на кухню, он вновь приложил палец к артерии. Дыхание его было еще медленнее, чем мысли, он едва мог набрать воздух в грудь. Не о чем было переживать. А разум всегда должен властвовать над сердцем, морфа — над гиле.
На кухне он велел Терезе и Агне накрыть ужин на троих в большой столовой на первом этаже. Сошел туда, выкупавшись и переодевшись, связав на затылке мокрые еще волосы; надел на палец старый перстень Саранчи. Поглядел в зеркало: господин Бербелек изысканный.
Ни Авель, ни Алитэ к ужину не спустились. Господин Бербелек ел в одиночестве. Пирокийные огни отбрасывали на стены и мебель неподвижные медовые тени. Всякое соприкосновение столовых приборов рождало глухой стук. Он вслушивался, грызя мясо и жуя овощи, в звуки, доносившиеся из собственного рта. Они тоже казались оглушительными, некий влажный рокот пробегал по челюсти до ушей и виска — приходилось чуть ли не прикрывать глаза. Он не был голоден — после обильного-то обеда, сервированного Скелли; но ел, есть надлежало. Пока тело подчинялось ритуалу, мысли плыли свободно. Пора заняться делами. Ихмет все же согласился хотя бы найти для НИБ приличных нимродов на постоянные контракты. Эстлос Ньютэ, понятное дело, хотел отписать Зайдару комиссионные агента, но Иероним отговорил его; Кристофф и вправду не имел чутья ни на грош. Тем не менее, если перс не найдет этих заместителей быстро, в Воденбурге его ничто не удержит. А найти хорошего нимрода возможно только одним способом: перекупить его у конкурентов. А значит, Иерониму не следует спускать с Зайдара глаз — нужно двигаться, брать на себя обязательства, становиться перед необходимостью, делать, что надлежит, деньги, деньги — а потому завтра сразу с утра он отправится в Дом Скелли, где «Ньютэ, Икита тэ Бербелек» оплачивают Ихмету комнату…
Господин Бербелек прошел в библиотеку. Зажег от свечи махорник, рухнул в угловое кресло. Тереза заглянула в приоткрытые двери, как всегда перед уходом на отдых, спросив, не желает ли чего эстлос, может, черного чи, — но нет, поблагодарил ее господин Бербелек. Дом погрузился в тишину. Порой из-за окон доносился перестук копыт, когда темной улицей проезжали ночные дрожки; порой — человеческий голос.
— Могу войти?
Господин Бербелек чуть не выронил махорник.
— Прошу.
Авель мягко прикрыл за собой двери библиотеки. Иероним отложил махорник в пепельницу. Глядел на формы, которые принимал в полумраке дым. Авель воспользовался моментом и подошел ближе, остановившись перед полуприкрытой тяжелой занавесью статуей Каллиопы.
— Она хочет ехать в Толосу, к дядьям, — сказал сын.
Господин Бербелек провел рукой по воздуху, дым вился вокруг пальцев.
— Я оплачу вам дорогу.
— Я не уверен, что это лучшее решение.
— Слишком горд для такого, да? Есть у вас сбережения?
— Я о Толосе. Я не уверен. Но вы слишком жаждете от нас избавиться.
— Ты не уверен?
— Несколько поспешное решение, после одного только разговора. Вы так не думаете?
Господин Бербелек взглянул на сына. Авель лишь раз моргнул, но в остальном — удержал форму.
— Это будет уже второй разговор, — сказал эстлос. — Колеблешься?
— Вы хотите от нас избавиться.
Иероним раздавил остатки махорника, после чего указал сыну на стул у стеллажа. Авель уселся, смерил отца взглядом, встал, передвинул стул на пару шагов ближе и уселся снова.
Господин Бербелек постукивал перстнем Саранчи о поручень кресла. Глядел на мальчика из-под приспущенных век.
— Наверное, ты прав, — пробормотал он. — Наверное, я хотел бы так… Вынесешь ли ты частицу искренности не первой свежести?
— Прошу.
— Из меня — никакой отец, Авель. Из меня вообще никакой мужчина, я человек, разрубленный напополам и слепленный из кусков, вот и все что осталось. Сейчас я не жалею себя; говорю как есть. То, что уцелело от Иеронима Бербелека после Коленицы… Ты видишь здесь лишь руины и пепел. И немного гноя Чернокнижника. Так что, верно, в этом есть доля эгоизма. И все же для вашего же блага тоже было бы правильней оторваться от моей морфы, хоть и слабой, но — кровь делает вас податливыми, потому надо бежать как можно скорее, пока глина тверда. Я так думаю. Не был уверен, но когда вас увидел… — Он медленно повел левой рукой, той, с перстнем, будто обводя в полумраке абрис мальчишки. — Сколько тебе лет?
— Шестнадцать. Почти.
— Верно. Алитэ исполнилось четырнадцать.
— В Децембере.
— Это опасный возраст, человек в нем наиболее податлив, нужно быть крайне осторожным, выбирая, под какой морфой жить, чем пропитываться. Не захотелось бы вам через двадцать лет увидеть на себе оттиск, — тут он сжал кулак и опустил на поручень, — оттиск моей руки.
Авель был явно смущен. Он поерзал на стуле, почесал голову; взгляд его каждый миг убегал от отца — к статуе, книгам, цветным пирокийным абажурам.
— Я не знаю, может, вы и правы. Но, — он осекся и начал снова: — но это всегда действует в обе стороны: если вы так изменились, если столь много утратили, то чья морфа вернет и отстроит более настоящего Иеронима Бербелека, как не морфа родных его детей?
Господин Бербелек явственно удивился.
— Не слишком понимаю, что ты себе воображаешь. Извини, но это не сказка: приезжаешь, спасаешь отца, счастливая семья, героические дети.
— Отчего же нет? — Авель даже склонился к Иерониму. — Отчего же нет? Разве псы не становятся подобны своим хозяевам, хозяева — своим псам, супруги — друг другу, а женщины, живущие под одной крышей, не кровят ли в одну Луну? И насколько дитя является эйдолосом родителя, настолько родитель является эйдолосом ребенка.