Иные песни
Шрифт:
На погруженную в серую тень Москву падают с неба углеродные легионы Хоррора, отряды бронзовых ангелов. Бьют колокола, в сотнях окон зажигается свет. Еще никто ничего не знает, но все чувствуют. На костистых башнях кремля развеваются флаги Острога. Максим Рог мертв, нет уже Чернокнижника — пустота вместо его Формы, пугающая свобода стискивает сердца.
Первыми отзываются московские псы: вой черной тоски плывет сквозь заснеженный город. Господин Бербелек на миг отрывает взгляд от очищаемого кинжала. Вой нарастает. Господин Бербелек полирует халдейское острие. Раз, два, раз, два, раз, два, три. Кто сумеет дать имя этой усмешке, дрожащей на губах господина Бербелека?
V
Кратистобоец
Туман вился вокруг экипажа. Господин Бербелек не глядел наружу, все равно увидал бы там лишь тени воденбургской архитектуры, да и те — быстро ускользающие назад, тени и свет: меж плоскостями камня раз за разом вспухали клочковатые ореолы пирокийных фонарей, тоже невидимых в тумане. Экипаж был высоким, массивным, влекла его четверка лошадей; с закрытыми дверьми и поднятой крышей, он слегка напоминал древнюю карету. На боках блестели эмблемы НИБ. Рядом с возницей в черном плаще сидел графитовый хоррорный; двое других,
Господин Бербелек — мощный мужчина в дорогом пальто, с загорелым лицом и темными глазами, прятавшимися под густыми бровями, — листал шелестящие газеты. Те были от тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого Октобриса 1198 года, для него специально, когда он пребывал за городом, оставляли прессу. В «Голосе Неургии» многословно писали о предложении, сделанном князю молодым кратистосом Эриком Гельветом: после отлета Короля Бурь, в результате смещения границ К’Азуры и Лео Виаль на юг, в керосе, окружающем Воденбург, возникла пустота, коей раньше или позже надлежало заполниться. Один из комментаторов даже размышлял, что приезд Иеронима Кратистобойца («самого известного на сегодня жителя княжеского города Воденбург») может оказаться как-то связан с этим. ИЕРОНИМ МЕДИАТОР. На следующей странице — график цен на еду. Голод на Востоке и все новые гражданские войны, вспыхивающие на руинах Уральской Империи, влияют на рынок даже здесь, на другом конце Европы. ГЕРДОН В ЛАБИРИНТЕ: Как нам передают наши корреспонденты из-за океаноса, король Густав, по поручению кратистоса Анаксегироса, послал на Луну посольство для установления дипломатических отношений с Лабиринтом. Кратиста Иллея ответила благосклонно; при дворе в Новом Риме ожидают посольства лунников. В «Наезднике Сумерек» — традиционная карикатура на канцлера Лёка. Стоит на портовых стенах Воденбурга и, заплаканный, машет на прощание кораблям под знаменами Четверомечия. И верно, новый порядок в Александрийской Африке привел к исходу из Неургии значительной части южных эмигрантов, а также к заметному снижению окупаемости торговли, до сих пор традиционно идущей через воденбургский порт. Следующая статья удачно подытоживала все это: ИОАНН ЧЕРНОБОРОДЫЙ ПОДПИСЫВАЕТ СИЦИЛИЙСКИЙ ДОГОВОР! НОВАЯ ОСЬ: РИМ — МАКЕДОНИЯ — ПЕРГАМ. Сняты Альпийские пошлины; этой зимой пергамент снова подешевеет.
Катлаккк-талакк-талакк, катлаккк-талакккк, кони шли в ровном ритме, холодная ночь провоцировала на воспоминания о ночах теплых. В Гердоне будет открыто Лунное посольство, но ведь в Пергаме уже обитает эйдолос Госпожи, Лакатойа, Дева Вечерняя. На землях Мария Гесомата, под антосом Короля Бурь, в соседстве гарнизонов трех Колонн Хоррора, нанятых на деньги Лабиринта, — там она впервые может объявить о себе правду, то есть предстать дочерью своей матери, там может открыться миру. Кратистосом Четвертого Пергама стал Юлий Кадеций, ему, согласно секретному договору с Кратистобойцем, достался керос земли Селевкидитов, от Кафторского моря до истоков Тигра и Ефрата. Оронея возлегла на руинах Твердыни, на проклятой Равнине Крови — антос Короля Бурь ее оздоровит. Пощадили лишь Взгорье Афины, Библиотеку и Хрустальный Флореум — земля Воздуха и Огня осела на другом берегу Каика. Господин Бербелек вспоминал ту горячую ночь, когда проведал эстле Шулиму Амитаче в ее новом владении. Отовсюду съехались сторонники и агенты старого культа, во Флореум уже не мог войти никто, не получив позволения от всех новых стражников, в сей град руин входили точно в лабиринт. Даже Кратистобойцу приходилось сперва высылать герольда; только на закате пришло подтверждение. Господина Бербелека провела чрезвычайно молодая гельтийка в лабрисовом ожерелье. Вместо спиральной песчаной тропки они шли сквозь дюжины бесконечных солнечных лугов, из сияния в сияние; скорее всего, Шулима начала уже манипулировать архитектурой Флореума. По лугам бегали дети различнейших морф, от совсем маленьких до почти подростков, господин Бербелек также видел мамок, пестующих младенцев. — Откуда они? — спросил он гельтийку. — Со всех сторон кероса, — ответила та, — из-под Формы каждого кратистоса. — Вышли на африканские луга. Из-за акациевой рощи вытекал серебристый ручеек, между акациями резвились мартышки, в траве саванны мелькали желтые спины тапалоп, на это лениво поглядывали вытянувшиеся под деревьями гепарды. Из-за ручья, из глубокой синевы медленно вытекали клубы густого яркого света, плыло белое молоко ослепляющего сияния. Сперва оттуда вылетели две разноцветных птицы, гельтийка пала на колени, птицы сделали круг над господином Бербелеком, тот поднял голову — не заметил, когда из туманного Огня вышла Лакатойа. — Эстлос. — Эстле. — Оба улыбались уже после первого обмена взглядами; но ему не нравилась легкость, банальность этой улыбки. Вместо того чтобы поцеловать запястье Шулимы, он обнял ее за талию, привлек, впился в губы алчно, хищно. Она не сопротивлялась, но, когда он затем отодвинул ее на расстояние руки, встретил тот самый холодный жадеитовый взгляд эстле Амитаче, коий надеялся уж не узреть никогда после фатальной джурджи. Форма ситуации становилась болезненно очевидной. Он отступил на шаг. Шулима присела на траву, запахнув льняную юбку. Указала ему место рядом. Он не отреагировал. Оглаживал рубаху, окидывал взглядом солнечный луг (бабочки порхали над его головой правильными кругами). — Ты перестраиваешь Флореум? — Он в любом случае требует отладки. — Дай догадаюсь: Король Бурь. — Верно, он часто навещает меня. — Да. Конечно. Вековечный союзник Лабиринта. — Ты не найдешь в этих устах ни следа лжи. Разве я хоть раз говорила, что люблю тебя? Я дочь Лунной Ведьмы, Иллеи Жестокой, какой морфы ты от меня ждал? — Господину Бербелеку оставалось лишь щуриться. Боги, она все еще была красива, еще красивей, в миллионе отражений, в этом белейшем свете.
Туман сгущался, но он уже видел сквозь окошки экипажа высокие тени домов княжеского комплекса, кони пошли медленней, взбираясь на крутой подъем; они приближались ко дворцу Григория Мрачного. Господин Бербелек вынул из внутреннего кармана приглашение, начертанное на телячьем пергаменте собственноручно князем. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжества по случаю наречения именем новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочери Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Господина Бербелека не было, когда она пришла в мир (на тот день в Четвертом Лабиринте он созвал совет астромекаников), он проведал Александрию полгода назад, во время торжеств брака и вознесения Алитэ. Навуходоносор Золотой, ослабевший уже настолько, что антос его распространялся едва на двести стадиев за границы Александрии, не смог отказать и впервые за три последних века покинул свою башню в Меноуте, чтобы благословить новую Гипатию. И это стало для него окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистобойцем, напротив человека с кровью одной из Сил на руках. Гравюры со свадебной церемонии после обошли весь мир, господин Бербелек видел оный образ в газетах Европы, Гердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистобоец — оба поднимающие тост в честь молодой пары, но ни один из них не смотрит на новобрачных, глаза их устремлены друг на друга. Алитэ же усмехалась светло, той своей детской улыбкой, умела, если хотела, была у нее такая улыбка в арсенале. Ее изображали в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом злаков в левой руке и пифагорейской игральной костью в правой, все еще улыбающейся, как Исида. Господин же Бербелек помнил совершенно другое выражение ее лица, с каким она пала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе со свежеизлеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем углу перистиля александрийского дворца, он едва позавтракал в тени водной пальмы, над Мареотидой вставал пурпурный рассвет; отвел взгляд от рассветной зари, а они уже стояли на коленях, он не мог бы уйти из этой Формы. Алитэ знала, в каком настроении он как раз вернулся из Пергама от Шулимы, господин Бербелек не удивился бы, когда б Шулима сразу выслала Алитэ соответствующее письмо. — Отец. — Встаньте, что это вы устроили! — Просим тебя о благословении, кириос. — Алитэ, ты ведь прекрасно знаешь, я не буду противиться, это твоя жизнь. — Ты противился и противишься. Не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Дай мне слово. — Тогда он рассвирепел: — Прочь! Прочь с глаз моих! — Моншеб вскочил, но она схватила его за руку. Оба остались на коленях. — Отец. — Ты что себе вообразила, что кто я, что пришлю убийц к мужу собственной дочери? — Нет, конечно нет. Но разве Шулима сговаривала нас? Ты ведь знаешь. Что сосватано Девой Вечерней, то свершается в любви. А под морфой стратегоса свершаются планы, о которых даже он еще не успел подумать до конца. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и захочет тебе угодить… Давид однажды уже едва разминулся со смертью от рук твоего вассала. Благослови нас, кириос. Искренне. Я ношу его ребенка. Я должна поверить, что ты до глубины души желаешь нам счастья. — До сего дня Иероним так и не узнал, по каким приметам она сумела это заметить; сам не знал, радует ли его их счастье — или он презирает коварство Шулимы. Все рисунки со свадьбы запечатлели безразличное суровое лицо Кратистобойца.
Заскрежетали железные ворота, фургон въехал на подворье дворца. Свет десятков высоких окон и наружных пирокийных ламп сумел, наконец, пронзить волны тумана. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней бежали слуги в черно-красных ливреях. Когда отворили дверку и придвинули ликотовые ступеньки, в городе внизу колокола святыни начали бить десятый час; звук долетал сюда низким, сдержанным, источенным темной влагой. Очередная воденбургская ночь тумана и камня.
Господин Бербелек иронично скривился своему отражению в золотом зеркале, переложил пирикту в левую руку, поправил манжеты белой рубахи и черного кафтана, мысленно сосчитал до четырех и после этого вошел в Зал Предков.
Неурги поклонились все вместе, словно объятые единой морфой. Он вежливо качнул им пириктой. Никто из герольдов или придверных его не объявлял; господин Бербелек уже был из тех, чей приход оглашается лишь глухим стуком, внезапной тишиной, испуганным шепотом. Он знал этот шепот, это была его корона, его черный антос: «Кратистобоец, Кратистобоец, Кратистобоец».
— Эстлос.
— Эстлос.
В Зале Предков, под предков взглядами — с темных парсун — прошел официальный ужин, после они сразу же перешли в более камерный салон на втором этаже, уже только они двое: господин Бербелек и князь Неург. На ужине вокруг стола сидело более двадцати аристократов — и господин Бербелек мгновенно понял, по какому принципу они были подобраны, пусть даже ему и не представляли всех их по имени, их морфа (эти огненно-красные волосы!) была слишком очевидна: князь пригласил на ужин с Кратистобойцем своих ближайших родственников. Господин Бербелек ел под внимательными взглядами двух дюжин Неургов. Те улыбались, разговаривали друг с другом, обменивались сплетнями, а на самом деле поглядывали на него — украдкой и мельком. Сомнений у него не было. Те, кто с ним говорил — а во время ужина с каждым из них он успел обменяться несколькими фразами, — говорили о делах банальных и незначительных. Но именно так и исследуется Форма: она чище всего в бессодержательности.
Господин Бербелек сидел на почетном месте, одесную князя, занимавшего кресло во главе стола. Справа же от Кратистобойца размещалась княжеская внучка, бледнолицая Румия Неург. За четыре с половиной года, что прошли со времени предыдущего визита в воденбургский дворец, она успела вырасти из дикой девчонки в серьезную, сдержанную женщину. Ее кожа, не знавшая солнечных лучей, ее волосы как гневный пламень, ее аскетичное платье с закрывающим грудь корсажем, черные напальники — внешне все отличало ее от Алитэ, однако именно туда, к дочери, поплыли первые ассоциации господина Бербелека. Медленное изменение, что происходит у нас на глазах, совершенно незаметно: мы меняемся вместе с изменяющимся. А вот когда в памяти нет межевых состояний, тогда становится явственен истинный контраст. Он вспомнил ту Алитэ, которая сопровождала его во время прошлого визита во дворец Неургов, как она заснула в дрожках и как пришлось ее, спящую, переносить в кровать…
— О чем думаешь, эстлос?
— Наверное, это признак приближающейся старости — когда прошлое начинает побеждать настоящее, — покачал он головой.
Румия замерла с ножом над лососем.
— Я тоже помню, в тот год замерз весь Рейн, перед отъездом вы проведали нас, эстлос, с дочерью и сыном. Ох, прошу прощения.
— Авель, да.
— Прошу прощения, прошу прощения, я сожалею.
Он взмахнул рукой с платком, вытер губы.
— Нет повода для сожалений. Меня всегда удивляла эта форма. Что, собственно, кроется за подобными выражениями сочувствия? Ведь не сочувствие же само по себе, к нему способны лишь самые близкие, с кем нас единит Форма. Тогда дело в утешении страждущего? Или в оказании уважения? Но кому? Умершему? Чужой человек приходит и говорит, как ему жаль; в то время как я знаю, что ему не жаль. И это ведь в миг такого напряжения чувств: после смерти, во время похорон, кремации. Удивительно, что не доходит до мордобоя над могилами. А собственно — если подумать — такое точно понравилось бы Авелю, как разновидность посмертных почестей. Мхммм.