Иные песни
Шрифт:
В первый день «Аль-Хавиджа» часто меняла аллеи ветров, они поднимались и вновь снижались, пневматоры работали на полном пару, наполняя ликотовые крылья ветряков, а в дополнение ко всем прочим дурным ощущениям, через весь аэростат пробегала непрестанная легкая дрожь, то быстрее, то медленнее, волнами — и Алитэ укачало уже в первый час. На обед она пришла, но не ела ничего; Авель поддразнивал ее, с ухмылкой пожирая куски красного мяса. Алитэ, слегка побледневшая, обмахивалась веером столь интенсивно, что казалось, вывихнет запястье. Чтобы хоть как-то отвлечься, она завязала оживленную беседу с соседом. Был это Забахай, один из трех вавилонян (кабины Z, H, N), молодых гвардейцев Семипалого, что возвращались домой через Эгипет. Двоих других звали Урч и Кистей или Гистей —
Вечером он вышел с махорником на обзорную палубу. План наступления должно обдумывать спокойно, в минуты полной эмоциональной отстраненности, холодного равнодушия к врагу и родине. Точно так же и с планами злодеяния. Место. Время. Метод. Придется ли глядеть ей в лицо. (А вдруг она все же не от Чернокнижника?) Придется ли. Господин Бербелек глубоко затягивался теплым дымом. Придется.
Свинья колыхалась под ногами, как раз перескакивали со спины одного ветра на другой, он ухватился за ликотовую сетку. Наклонившись, заглянул вниз. Ветер свистел у него меж пальцами, развевал волосы, погасил махорник. Заходящее солнце растянуло по всем неровностям земли и арабескам пейзажа водянистые тени, «Аль-Хавиджа» летела над страной тысяч озер сумрака. Долины, ущелья, склоны — все залито тенью, с высоты не увидать, движется ли в том потопе тьмы хоть что-то еще, всадник — едва видимая точка, речная лодка — белый парус, вынырнувший над поверхностью разлившихся теней. Но если всматриваться в один-единственный фрагмент, заякориться за него взглядом, тогда можно заметить его движение, медленное, всеобщее бегство.
Господин Бербелек услышал скрип двери.
— Как она себя чувствует? — спросил он.
— Заснула, уже не блюет, — ответил Авель. — Портэ напоил ее каким-то зельем. Невольница госпожи Амитаче принесла письмо для тебя. Насколько мы высоко? Если бы эта сетка лопнула…
— Не лопнет. — Господин Бербелек выбросил махорник, ветер сразу же подхватил его, они не увидели летящего к земле окурка. — В Александрии… я создам для вас рантьерский фонд, тебе дам исполнительные права, Алитэ получит управление своей частью, когда ей исполнится шестнадцать; будете обеспеченными.
— Вы с Зайдаром поедете на охоту? С тобой ничего не случится. Возьми и меня, я уже не ребенок, не нужно меня опекать. В чем вообще дело? Погибни ты — мы ведь и так наследуем тебе, верно?
— Неважно, не бери в голову.
— Капитан завтра обещал показать мне макинерию.
— Мило с его стороны.
Оба повернулись направо, где из кабины N вышел на обзорную палубу Гистей. Легко поклонился; они поклонились в ответ. Затем он начал что-то напевать под нос, ритмично покачиваясь на пятках. Отец с сыном вернулись внутрь.
Письмо эстле Амитаче не касалось того, на что Иероним надеялся. «Может, смогу помочь твоей дочери. Приду после заката. Разрешишь? Пошли слугу». Ну да, она ведь видела, как под конец обеда девушка позеленела и сбежала из-за стола; и видела ее после, в коридоре, согнувшуюся пополам. На ужин Алитэ уже не пришла, и Амитаче, должно быть, начала расспрашивать. Ей и вправду есть до этого дело или просто хочет втереться ко мне в доверие, замылить глаза? Он послал Антона.
Шулима появилась вместе со своей невольницей, черноволосой девушкой римской морфы, с длинными стройными конечностями и белоснежной улыбкой. Завия деликатно разбудила Алитэ. Господин Бербелек вопросительно глянул на Шулиму. Та указала на балконную дверь.
Уже было весьма холодно, женщины укутались в шали, Иероним набросил хумиевое пальто. На носу и корме горели масляные лампы, а сквозь узкие окошки изнутри падал свет из кабин — но едва Авель закрыл за собой дверь, объяла их густая ночь.
Ночь, но прошитая, однако, красно-золотым лунным сиянием. Луна была полной, тяжелый пирокийный фонарь, подвешенный посреди небосклона, — если смотреть прямо на него, почти ослеплял. Гистея, видать, и вправду ослепил, вавилонянин стоял неподвижно, опершись спиной о стену, глаза широко открыты, по подбородку стекала слюна.
— Спит, — пробормотал Авель.
— Оставьте меня, — стонала не проснувшаяся еще Алитэ, — в чем дело, даже выспаться не дадут, Авель, ну скажи им —
— Ш-ш. — Шулима обняла Алитэ, склонилась к ней; второй рукой легонько взяла ее под подбородок, обернула ее лицо к луне. — Смотри, — шептала, — она не недвижна, она плывет, мы все плывем с ней вместе, волна на волне, на волне, ты не можешь сопротивляться, не можешь противиться, плывешь вместе с нею, плывешь вместе с нами. Возьми.
Завия, исчезнувшая на миг, появилась теперь с металлической миской, до половины наполненной водой. Подала ее Алитэ. Девушка, моргая, посмотрела на Авеля, на отца, на Шулиму, на миску, снова на Шулиму и не без колебания приняла посудину.
Эстле Амитаче отступила от Алитэ.
— Вытяни руки, — сказала она. — Отодвинься от стены, ты стоишь на своих ногах, ничто тебя не опрокинет. Погляди на ее отражение. Ты плывешь. Не отводи взгляд! Плывешь, не можешь опрокинуться. Она совсем не тяжела. Возносишься на чистых волнах. Покой. Тело знает. Смотри.
Господин Бербелек сложил руки на груди, стягивая полы пальто.
— Что это за гоития? — прошипел он Шулиме. — Чары хороши для простонародья, ты ведь не веришь в такие глупости.
— Ш-ш, — та даже не повернула головы. — Никаких чар. Только не говори, что не учил своих солдат каким-то простейшим способам обманывать жажду, игнорировать боль, противиться страху. Всегда найдутся приемы, позволяющие нам приноравливать свою форму под обстоятельства. Человек — оттого человек, что меняется согласно собственной воле, это правда, но не значит ведь, что все мы равны божественному представлению о нас. Это не так уж и просто. Нужно уметь обманывать себя, себе врать. Не мешай, эстлос.
Алитэ стояла, всматриваясь в отражение Луны в серебряной воде округлой миски, держала ту на высоте груди, длинные темные волосы ниспадали прямыми прядями — и впрямь ли не отводила взгляд от светлого отражения или уснула так, загипнотизированная, она — и какоморфный вавилонянин, только что она стояла сама, босыми стопами на деревянной палубе, ноги сгибались, прежде чем свинья заколышется, вперед, назад, в стороны, Луна не выплеснется из миски, не имеет права, они плывут на одной волне.
Авель кашлянул, господин Бербелек поднял глаза. В какой-то момент, пока они не смотрели, из своей кабины вышла библиотекарь академии. В неподвязанном гиматии, с надгрызенным яблоком в ладони, теперь она глубоко вдыхала свежий ночной воздух, опершись спиной о дверь. Гистей стоял от нее справа, рядом, но, конечно, она наблюдала не за ним, а за устроенной Амитаче мистерией воды и Луны. Иероним на миг перехватил взор неургийки: трезвый, сосредоточенный взгляд.