Иные песни
Шрифт:
Слишком много еще в Хамисе оставалось антропоморфы, чтобы он сам воистину понял, что увидел; и слишком много в нем уже было морфы арретесовой, чтобы он сумел высказать то, что понять сумел.
— И все же война — всегда война, — пробормотал господин Бербелек. — Они не высадились в Риме, посреди Европы, на Рынке Мира в Александрии, не высадились даже у вас на Луне. Выбирают наиболее отдаленные земли.
— И что это должно означать? Что они не хотят нам вредить или что готовятся напасть скрытно? — вскинулся риттер. — К Шеолу, господин Иероним, ведь в войну превращается уже само их присутствие здесь!
Каким образом кратистосы встречаются и договариваются? Они не встречаются.
Если бы вдруг Чернокнижник решил выбраться проведать своего соседа Святовида, то — какова бы ни была его цель, пусть бы даже
Между чужим и чужим может быть лишь насилие.
Понимание — лишь между существами одной Формы.
Понимание — означает победу Формы сильнейшего, приняв которую более слабый ясно и отчетливо уразумеет, почему он был неправ.
— И откуда они, собственно, прилетели?
Омиксос не мог в доспехе хлопнуть себя по бедрам, лишь фыркнул черным дымом.
— Из-за сферы неподвижных звезд. А вот есть ли за ней вообще какое-то «где» и «откуда»? Сие уж пустое развлечение для софистесов.
— Но зачем, зачем они сюда прибыли?
— Ох, да хватит уже, эстлос, может, сам у него об этом спросишь, а? Наверняка он объяснит тебе по-простому, а ты позже перескажешь нам.
Господин Бербелек приподнял бровь.
— Прости, — пробормотал риттер.
Эфировые кареты мчались мерцающим караваном вдоль линии теней от черных статуй. Первоначально каждую повозку влекли четверо апоксов, теперь оставшуюся восьмерку коней поделили таким образом: два, три, три. Статуи изображали различных исторических и легендарных персон из прошлого и мифологии Луны. (Кроме Аллеи Героев, Обратную Сторону пересекала также Аллея Богов, что вела от мавзолея Герокриса Прекрасного; а еще — Аллея Даймонов.) Но статуи мелькали мимо господина Бербелека слишком быстро, чтобы тот успел к ним присмотреться и различить высеченные фигуры. К тому же серебристый блеск ураниосовых макин ослеплял Иеронима, и вся эта покачивающаяся панорама темной Луны — особенно если учесть, что они окончательно покинули сферу солнечного сияния, — сливалась для него в одну шершавую тень: кратер, жженник, кратер, черная пустыня, кратер, пироснище, кратер. Се уже была земля такого сгущения пироса, или, вернее, такого преобладания его над аэром, что, когда б не алкимические перпетуа мобилиа карет, неустанно мелящие огненную атмосферу и овевающие лица пассажиров пуриническим Воздухом, те давно лежали бы на решетках повозок, свернувшись в мученических позах, полузадушенные, с обожженными глотками и легкими, с кровью на губах и в ноздрях. Может, и не гиппирои, но господин Бербелек — уж точно. Конденсация архэ Огня приводила к спонтанным ливням пламени, спадающим по орбитам надлунного ураниоса. Астрометрия тех невидимых эпициклов выжигала на поверхности Луны плоские, стекловидные пироснища, а еще — вызывала гигантские молнии пиросников. Каждые несколько тысяч — а порой и десятков тысяч — лет, когда астрологическая меканика неба приводила к столкновениям, разрывам и наложениям эпициклов ураниоса, накопленный его оборотами пирос самовозгорался в воистину гигантских взрывах — отсюда такое количество кратеров на поверхности Луны и других планет — кратеров таких огромных, как, например, тот, по дну которого они как раз ехали, час за часом; что же это должен был оказаться за огонь!.. Астрологи, богатые дилетанты навроде Антидектеса непрерывно наблюдают за небом, тщательно фиксируя очередные вспышки меж звездами. Из пифагорейской гармонии оных можно с помощью дедукции вывести принципы устройства Космических Часов, а некоторые утверждают, что также — и предвидеть будущие обороты Часов Земли, и даже — узреть Цель, то есть Бога.
Конечно, теперь, после вторжения адинатосовой ауры в земную сферу, часы эти испортились, математика небес прекратила резонировать милыми для человечьего уха звуками.
Господин Бербелек, придвинувшись на покачивающемся кресле кареты под эфирную лампу, обращающуюся под асимметричным зонтом, открыл дневник и принялся выводить. Писал медленно, задумчиво, приподнимая стило, когда колеса попадали на неровности почвы:
Те философы древнейшие, мудрецы предаристотелевы, о которых она вспоминала: Ксенофан, Анаксагор, Демокрит. Перед отъездом я проверил в библиотеке академии Лабиринта. Это правда, они знали. Ксенофан утверждал, что миров бесконечно много; также и Демокрит: бесконечность миров, рождающихся и гибнущих, из бесконечного числа атомов, двигающихся и творящих Землю, Воду, Воздух и Огонь. Анаксагор вещал истины, которые и вообще оказались пророчеством: что Луна заселена, с ее горами, долинами, пустынями и гротами. Но также — и истины софии: что первые животные родились из влаги, тепла и Земли.
Все это сказано и описано уже давно, уже было некогда очевидностью; так отчего я удивляюсь? Однако трудней всего согласиться с очевидностями нас унижающими, переломить собственную гордость. Если Иллея сумела набросить на Луну свою морфу, противопоставить ее Земле — центричной вселенной, то теперь есть уже две средины, две иерархии сфер Материи, и мы можем путешествовать по поверхности Луны, притягиваемые к ее центру, а не ко сфере ге Земли… но почему лишь два центра, почему не три, четыре, пять? Следующего кратистоса изгоним на Венеру! Еще одного — на Юпитер! Отчего бы тогда не существовать иным Средствам, иным Целям и иной Телеологии за небесными сферами Земли? В бесконечности миров, рождающихся и гибнущих. Они существуют.
А мы оказались унижены. Лишь одно из множества разнообразных совершенств — чего стоит такое совершенство, чего стоит такой Бог? Душа, возможно, и дает нам самосознание, но воля к жизни исходит откуда-то еще: из горячего тюмос, ощущения гордости за Форму реальную или только воображаемую, к которой мы устремлены. Что не склоним вый; что восстанем из грязи в тысячный раз; что знаем, будто из двух совершенств наше — наилучшее. Чувствую, как растет во мне этот огонь. Ей не было нужды отравлять меня своим ядом, и нет нужды впускать пирос в мою кровь. Я сам себя зачаровал. Знаю, куда я стремлюсь, какого себя выбираю, что меня привлекает и где лежит мое совершенство, окончательный совершенный образ, от которого не могу, не хочу, не отвернусь. Кратистоборец! Для этого я рожден, это моя энтелехия. Уже живу гордостью этой морфы. И это не гордыня. Я знаю свое место. Крастобоец! Совершу это.
Отвернутое Узилище находилось на дне кратера диаметром более семи стадиев. Эфирная Пытовня непрерывно вилась над склонами кальдеры, отрезая Узилище и адинатоса в ней от остальной Луны. Над северным склоном кратера возносилась сторожевая башня; из нее, по-над разогнанной Пытовней, опускался на полиспастных макинах железный помост, на котором софистесы, приговоренные и кандидаты в кратистобойцы спускались в арретесовую ауру. В башне вот уже два года обитал Акер Нумизмат, престарелый софистес Лабиринта, один из многих, допущенных Госпожой к тайне. Конечно же, он ничего не охранял; стражниками были пятеро Наездников Огня.
В тот день Акер проснулся, охваченный холодной дрожью, с головой, уже разрывающейся от протяжного басовитого звука, заставлявшего дрожать стекла и металл в башне. Стоны адинатоса расходились по Луне медленной волной, проникая в любую материю и давя на сознание. Акер встал и, ругаясь, подошел к окну. Временами этот звук можно было увидеть, он создавал в густом пиросе складки, вдоль коих самовозгорались сотрясаемые им архэ Огня. Впрочем, нынче софистес заметил лишь одиночный далекий поток пламени; небо над узилищным кратером оставалось чистым.
Иное свечение притянуло взгляд Нумизмата. Слева, над склоном, по Аллее Героев, двигалось пятно серебристого блеска. Он прищурился; как обычно, где-то оставил оптикум. Позвонил дулосу — как бы оно ни было, а некие гости приближаются к Узилищу.
Акер Нумизмат к старости выпал из лунарного цикла сна и бодрствования и — как это часто случалось с престарелыми лунниками — вернулся к морфе первоначальной, ночей и дней, исчисляемых часами; а чем глубже погружался в свои годы, тем меньше часов оставалось в том цикле. Сойдя на первый этаж башни, он застал на ногах лишь одну из гиппиресов, риттера Хиратию; остальные еще спали. Хиратия облачалась в доспех, уже знала о гостях. Акер раздал поручения немногочисленным слугам, чтобы приготовили комнаты и холодную еду для визитеров. Обычно это бывали софистесы или гегемоны, прибывавшие дабы ознакомиться с врагом. Уезжали прежде, чем Акер успевал дважды заснуть и проснуться. Впрочем, порой они лишь мстились ему наяву.