Иные песни
Шрифт:
Когда они выехали из Карусели на внешний склон Кратера Мидаса, перед ними раскинулась панорама лунного королевства Иллеи, равнины, долины, реки, озера и моря, кратеры, более низкие, и более низкие горы, до самого горизонта, впрочем, не слишком-то далекого, поскольку Луна намного меньше Земли, 35 000 стадиев по окружности, как сообщил господину Бербелеку Герохарис во время одной из немногочисленных остановок.
Возницы сменялись на козлах, апоксы могли бежать без передышки несколько дней, без устали и не нуждаясь в сне, их организмы были приспособлены к местному солнечному циклу — а перпетуа мобилиа не уставали никогда. Мчались Луной почти без задержек, драгоценная макина серебряного эфира, сотканная из тысяч искусных орбит, — полоса размытого блеска для глаз лунников, мимо которых они проезжали. Луну покрывала сеть Дорог Госпожи, по шести используемым хребтам
Меж тем говорили о банальностях, обменивались анекдотами, Герохарис рассказывал историю местностей, которые они проезжали, господин Бербелек — смешные и страшные легенды о Луне, кружащие по Земле. Герохарис несколько раз впадал в меланхолические воспоминания о детстве, проведенном с Шулимой. Он был младше ее почти на сто лет. Она первая взяла его на прогулки в пиросные пущи, с нею первой он ходил под парусом по горячим морям Луны, под ее присмотром подстрелил первого анайреса, ей шептал тайны о своих первых влюбленностях, по ее распоряжению исполнил первый приговор, вырезая сердце какантропа. Они происходили от семени разных мужчин (отцом Шулимы был Адам Амитаче, текнитес псюхе, дедушкой Герохариса — Уракс, арес), но все же побеждала в них морфа Иллеи, и схожесть брала верх.
— Помнишь его? — спрашивал господин Бербелек.
— Кого?
— Ее отца, эстлоса Амитаче.
— Он умер до моего рождения.
— Ах. Ну да. Судьба смертных, возлюбленных богами.
— По крайней мере ты хотя бы предполагаешь, что она его на самом деле любила, — рассмеялся Герохарис. — Спасибо и на том.
— Она его любила, но он — должен был ее любить. Меж сильными и слабыми нет любви, приязни, уважения, благодарности. Есть только насилие.
— Так говорят, — пробормотал Герохарис. — Но, быть может, для кратистосов воистину сильных и эта невозможность становится возможной?
В час Азии в Dies Solis — а Солнце и вправду вставало уже над Луной, обогнав ее в ежемесячной гонке вокруг Земли, — карета миновала Тронный Перевал и съехала на Абазон, центральное плоскогорье, раскинувшееся вокруг Оброненного Моря. От растворенного в его водах пироса высокие волны мелкого моря в солнечном свете обретали бледно-розовый цвет, в ночные же часы — оттенок грязного расплавленного сахара.
На Абазоне раскинулся Лабиринт. Дом Госпожи, печать ее ауры, Город Гармонии, столица Луны, место начала, где она ступила на грунт после Изгнания и откуда ее антос стал распространяться по планете; Четвертый Лабиринт. Земляне могли приметить его на лице Луны как крохотную треугольную мозаику, астрономическую брошь, сплетенную из сотен геометрических линий. Глядя в подзорные трубы, астрологи описывали его виды с дотошной точностью, десятилетиями споря друг с другом о верности этих наблюдений. Ведь Лабиринт не обладал постоянной формой и изменялся во времени; его Форма была условием регулярности, а не конкретным физическим обликом. Это был центр короны Иллеи, ось ее морфы, укорененная в керосе столь сильно и глубоко, что в некотором смысле Лабиринт и был Иллеей — подобно тому, как Чернокнижником отчасти были жуткие геоморфы Уральских гор.
Лабиринт тянулся на двадцать стадиев вдоль берега моря и на пятьдесят стадиев вглубь суши — равнобедренный треугольник светлых огней и дрожащего эфира. Въезжали в него с северо-запада, между рядами ураниосовых мельниц, мелющих лунную пшеницу с северных ферм. Здесь пришлось замедлиться, возница поднял перпетуа мобилиа кареты, апоксы теперь сами влекли эфирную конструкцию. Господин Бербелек осматривал аллеи и площади Лабиринта. Его стены — сгущенные массы огненной растительности, естественные скальные формации, морфинг Земли и Огня; часть Лабиринта лежала под поверхностью Луны. Его стены — еще и огромные сложные макины, подвешенные на паутинах перпетуа мобилиа, светящиеся в небе над Лабиринтом руническими созвездиями, — их обороты детерминируют изменения конфигураций Лабиринта. Так движутся улицы, ручьи прыгают из русла в русло, поляны и династосовые рощи то выходят на свет, то погружаются в тень, целые кварталы то опускаются под землю, то вновь возносятся над Лабиринтом на жженниковых скелетах, вокруг пиросных баобабов завиваются и развиваются спирали воздушных домов, дворцы огненной флоры поворачиваются к аллеям тылами, сами аллеи изменяют направление.
В эту пору здесь полно людей, а возмущения кероса влияют и на морфы пассажиров окруженной толпами кареты. Первый Гиппирес склоняется к господину Бербелеку, левой рукой сжимает его плечо, правой указывая над пламенными гривами апоксов, на центр Лабиринта.
Шум слишком велик, Герохарис говорит громко, прямо на ухо господину Бербелеку:
— Потом я проведу тебя. Не отставай ни на шаг, иначе потеряешься. В карете оставь всю одежду, все предметы, носимые на теле и в теле. Опорожни мочевой пузырь и кишечник. Я дам тебе напиться пуринического гидора; если тебя стошнит перед ней — пусть лучше чистой водой. После получишь шип от розы. Держи его в руке; когда почувствуешь, что теряешь сознание или не можешь думать, сжимай кулак. Кровь — позволена.
— Что я должен?..
— Нет этикета и нет ритуала. Ритуал здесь врезан в керос. Станешь вести себя так, как должен себя вести. Или ты думаешь, что сумеешь хоть как-то ее оскорбить?
— Знаю, что нет. Мы — не люди. Не обладаем собственной волей. Нами управляет их Форма.
— Въезжаем.
Лабиринт не окружают никакие оборонительные стены, ни внешние, ни внутренние, нет границы между городом обычных лунников и садами, дворцами и пещерами Госпожи. Нет ворот, рвов, калиток, дверей, цепей, стражи. Всякий может войти. И лишь от его морфы зависит, какой он выберет путь, о каком пути сумеет помыслить. И ровно настолько же далеко сумеет он пройти кварталами обустроенных садов и обитаемых беседок: до Трех Рынков, где всякий час устанавливается новая цена на любой товар и из рук в руки переходят целые состояния в эфире, золоте и иллеитских табличках; глубже, до лунных академий, укрытых в душных жар-рощах; еще глубже, до жреческих контор, где на тайных языках позабытых культов непрерывно фиксируются данные по хозяйству всей Луны; еще глубже, до жертвенных святилищ, где за символическое либо смертельное пожертвование Госпожа или ее жрецы-текнитесы исполнят — либо не исполнят — просьбу жертвующего; и глубже всего, до сердца Лабиринта, пред лицо Иллеи Жестокой.
— Госпожа.
— Встань.
Встает.
Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать.
— Считаешь?
— Я должен.
— Пойдем.
Идет.
Высоко в небе — освещенная почти наполовину Земля, заслоненная ажурной вечномакиной, медленно вращающейся на наклонной оси над самой серединой Лабиринта.
— Ты выше ростом.
— Да.
Они идут тенистыми рощами. Деревья здесь молодые, низкие, пирос в их листьях и коре горит глубоким багрянцем. По теплой влажной земле ползают черные змеи, десятки вертких тел. Господин Бербелек шагает, вглядываясь под ноги.
— Посмотри мне в глаза.
— Госпожа…
— Посмотри мне в глаза.
Господин Бербелек поднимает взгляд.
— Мне в лицо ты не плюнешь, верно?
Господин Бербелек взрывается смехом.
— Хорошо. В любом случае я не смогла бы посвятить тебе много времени. Поедешь на Обратную Сторону, в Отвернутое Узилище.
— Госпожа…
— Поедешь, мой Иероним, поедешь. Знаешь, для чего она вообще тебя нашла? Для чего перебралась в Европу, для чего вытащила тебя из Воденбурга, вернула к жизни, повезла в Африку? Она писала мне, что если кто-то из людей и сумеет это сделать, то именно ты, тот, кто встал против Чернокнижника и, глядя ему в глаза, невзирая на месяцы, проведенные в его антосе, воспротивился сильнейшему кратистосу Земли. Такие люди тверды, будто алмаз, — и отыскать их еще труднее, чем алмаз.
— Это было не так.
— А теперь сопротивляешься мне. Хорошо выбрала. Смейся-смейся.
— Прости, Госпожа.
— Просишь меня о прощении? Никогда этого не делай.
— Ты слишком красива.
— Ослепила тебя? Распрямись! Ах. Да. Иероним, Иероним. Она писала, что ты не вошел глубже в Сколиодои, не видел их. Ты должен знать, с чем мы сражаемся, с чем ты станешь сражаться. И не со слов; видеть — значит испытать. Выбрось этот шип.
— Я не видел? Кого? Что?
— Адинатосов, Невозможных. Война раньше или позже начнется, планеты сменят орбиты.