Иоанн Грозный
Шрифт:
Расшитая жемчугом алая ферязь, накрытая царской высокой шапкой выплыла из церкви, потом – монастыря. Он шел в Грановитую палату. Там ожидала Дума. Народ на площади колебался. Каждый поступал, как подсказывал рассудок: падал ли ниц или прятался властителя.
Иоанн вошел в палату. Бояре, не смевшие сесть, опиравшиеся на посохи, кроме тех, кто по возрасту не способен был уже к подвигам ожидания, согнулись коленно. Совсем древние упали грудью на посохи. Духовенство степенно поклонилось. Царь взошел на высокое место, Около него на троне поменее воссел царевич. Шуйский прошел к своим. Их места были сразу за Мстиславскими и попробуй кто отнять! Годунов испуганно выглянул из-за занавески и скрылся. Он, первосвятитель монаршего быта, боялся потрясений.
Ввели гонцов. Трое молодых парней упали, потом встали. Были удостоены чести поцеловать
Иоанн краснел и бледнел, покрывался пятнами. Вся псковская эпопея прокатилась в его существе. Он стоял на стене, бросал камни и лил на врага кипящую смолу. Спрятавшись за зубец, он пускал стрелы. Он поднимал вместе с другими вывалившуюся отдачей из амбразуры пушку. Он голодал, мерз, пил плохую воду, жевал тухлую конину, дрался за суп из разваренного ремня. Иоанн почувствовал привкус крови: десны его закровоточили, прикусил ли он губы, или воображение заразило его цингой.
Взялись судить. Пылко высказался царевич, уговаривая послать собрать войска, ранее не имевшиеся в подобном многочислии. Бояре косились на царевича, ждали выступать. Все желали угодить государю, но не знали, поддерживает ли он наследника престола. Если – да, промедление в одобрении подобно опале. Иоанн глядел на бояр, дворян, дьяков и попов из-под мохнатых бровей. Его бесил сам запах, исходивший от них: вчерашних капустных щей, кваса, молока, прежде – зрелой крепкой испарины, старческого тления, человеческой несвежести. Он давно принял решение, и его вывело из себя слово «спешно», два или три раза встретившееся в послании псковских командиров. Это слово, хотя и любимо на Руси, чуждо природе русской жизни.
После двухчасового обсуждения, заставив высказаться всех и четко запомнив, кто и как сказал, Иоанн завершил: нет. Он не снимет войска ни с Новгорода, ни с Москвы. Полкам, выставленным на Берегу, не двигаться, не обнажать реку. И даже Тверь со Старицей пусть остаются прикрытыми. Псков же защищать до смерти последнего бойца, на то воеводы и крест целовали. «Дураки не понимают, - рассуждал царь, - что в Пскове допустимо потерять треть войска, но не все». Спасение Пскова не в войне - в мирных переговорах. Пусть делегация Думы еде к Баторию и еще раз вместе с сидящими там папскими легатами подтвердит ему, что Московия отказывается от Ливонии и Полоцка, всех приобретений за последние двадцать лет. По палате рассыпался гул. Старший царевич крякнул. Глухое уязвленное понятие о потерянном государственном престиже проступило в умах. Царь вздрогнул, он схватил настроение и бросил: гордость – пустое. Нас никогда не уважали в странах римской и Лютеровой веры, чтобы нам угрожало потерять их дрянном мнении.
Царевич Иван неожиданно поднялся. Он искал глазами Шуйских и Мстиславских, чтобы обрести поддержку в оговоренном. Голос его дрожал. Он не решался повернуться к отцу, который выпрямился готовой лопнуть старческой струной, и смотрел на наследника, коему отписал царство по двухлетней давности завещанию. Царевич молвил, что следует зацепиться за предложение Батория определить главенство над Ливонией в честном поединке один на один. Понятно: отец в преклонных годах, т сын выедет в поле вместо него. Сердечные жилы Иоанна удерживаемой птицей затрепетали в гневе. Он сжал резную клюку со стальным стержнем внутри. Пальцы побелели. Царь скривился набок и задал втуне вопрос: «Как сын смел?» Ситуация была скользкая, ибо Иван не возражал напрямую. Он восхвалял отца, но сам факт иной точки зрения был вопиющ. Иоанн кидал сверлящий взор с одного боярина на другого. Все опустили глаза и ждали, пройдет ли пробный шар. Теперь Иоанн не сомневался: да, царевича подучили. Иоанн проигрывал малейшие вины сидевших перед ним людей. Знал: из малой оплошности рождаются большие предательства. На Москве дай слабинку, и все покатится кувырком. Тут только общее напряжение полных сил делает государство управляемой колесницей с единым возницей во главе. Кто подучил? Древние роды, несомненно. Иоанн испепелял поросль из четверых Шуйских. Все не бояре, но сидят в Думе. Кто допустил? Поглядеть пришли? Так тут не ристалище, не праздничный кулачный бой. Пятнадцатилетний Пуговка, сминавший в руках каркас высокой шапки синего атласа более других взбесил государя. Запретить приходить в Думу всем, кроме думных бояр, думных дворян, думных дьяков и для ответа призванных! Выглядывают и разносят по земле перевранные слухи о заседаниях. Опричнины сейчас нет, не стал набирать полки после гибели соколов под Молодью, но будет новая разделка боярщине. Он сыщет способ. Царь толкнул трон: «Пустое!» - это про предложение царевича и широко пошел по ступеням. Шлейф дворецких протянулся за государем. Иные спешили подать челобитные. Дьяки схватывали бумагу на лету, торопились не допустить до царя без запасливого рассмотрения. Если донос на их приказ, уладят, умаслят, внушением научат отступиться заявителя.
Царь выходил на высокое крыльцо. Тут, как на крыльце своих кремлевских палат, на паперти Успенского собора, он имел обыкновение напрямую принимать народные просьбы. С уездов сюда стекались жалобщики. Валились в ноги. Царь слушал, иногда сам поднимал, вонючих, плохо одетых, битых, полупьяных просильшиков. Внимательно выслушивал мужиков и баб, одиноких и с детьми. Всегда принимал их сторону, ибо настойчиво искал в воеводах и старостах дурное. Неправедному оговору склонялся охотнее, чем редкой хвальбе.
Влюбчивая народная молва приписывала Иоанну способность излечивать от золотухи, падучей и расслабленной мнимой смерти. К красному крыльцу подводили отроков с колтунами в голове. Иоанн, скрепя брезгливость, проводил рукой поверх слипшихся болячек. Через некоторое время болезнь исчезала. Царская слюна, коей он натирал незрячим веки незрячим, возвращала зрение. Звучным тенорком Иоанн приказывал встать принесенным на ложах. Чудо: те послушно вставали и шли, чтобы снова улечься уже за Рвом, либо ходить до смерти.
Бояре были подавлены. Они ждали, когда царь закончит блажь. И когда были приласканы, бояре не верили в продолжительность счастья. Опала часто разражалась неожиданно, по поводам незначительным, едва сравнимыми с подлинными скрываемыми мотивами. Одни роды поднимались, другие отдвигались в тень. Прозябали Романовы, а вот Шуйские опять выходили на первые места, опережая нетщеславных, считавшихся знатнее, замаранных в третьем поколении литовским служением – Мстиславских.
Излечив до двух дюжин недужных, с воем всползавших на ступеньки знаменитого крыльца, заставив Годунова, других стряпчих и дьяков принять письменные просьбы, царь вернулся в покои, где душистой водой вымыл замасленные головами больных руки. Не сказав слова, он пошел в подвал казначейства к хранимым сокровищам. Стряпчие и дьяки поспешали, услужливо раскрывали сундуки, обнажали наваленные кучей камни. Неживая красота успокаивала нервы самодержца. Худыми паучьими пальцами он перебирал смарагды, рубины, лалы и топазы. Свет, лившийся из оконцев под белым потолком шутил на сгибах минералов, царь щурился, когда острый луч попадал в его правый, более другого испещренный старческим крапинками глаз. Он любил зеленые камни: яшму, нефрит, кошачий глаз и малахит Уральск гор. Эти камни редки заграницей. За их счет устроится Иоанн на чужбине, ежели Баторий одолеет и придется бежать… Сюда в подвал Иоанн приказал привести Географуса.
За истекшие года артист обматерел, налился пружинистой полнотой. Из вытянутого лицо сделалось округлым. Литой животик вытягивал кафтан со шнурами. Носить одежду врага было смелостью, но подлинному художнику всегда следует умеренно дразнить власть. Географус носил шнуры с вызовом подлинного оппозиционера. Иногда он чувствовал себя Курбским. Много раз он имел возможность увеселять царя. Досадовал: вкусы дворца низки. Потраву псами зашитого в медвежью шкуру осужденного, подножку, масляный пирог в рожу, а то увеселения похуже предпочитали серьезной библейской истории, за которую увесисто отмерял клир.
Географус не смотрел на золото и камни, сверкавшие из раскрытых сундуков, не растравлял нервы. Когда же государь намеренно, испытывая, заставил его взять в руки увесистые золотые цепи, иконы – обереги, способные утащить на речное или морское дно редкого тонущего силача, Географус набросил на драгоценности покров невнимания и деланно безразлично глядел на них глазами человека искусства.
– Соскучился по настоящей работе? – спросил царь. Географус знал, что надо отвечать: да, соскучился. Вся прежняя его работа была ненастоящей, а вот ныне Иоанн даст задание. Глаза государя хитро блестели, как бывало, когда увлеченный чем-либо он придавал намеченному большее значение, чем оно того стоило.