Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2
Шрифт:
Наконец, после ужина, когда уже начинало темнеть, и слуги, закрыв все наружные двери, разошлись по своим домам и комнатам, он не выдержал и, словно подгоняемый кем-то, направился по внутренней галерее в сторону матушкиных хором. Он хотел подойти к опочивальне Феодосии и хотя бы постоять рядом. Конечно, он опасался встретить кого-либо из слуг или саму Марию Ярославну и придумывал, как он тогда будет оправдываться. А если постучать и войти к ней? Но девушка может оказаться у себя не одна, к примеру, заниматься при свечах каким-то рукоделием со служанкой… И если кто-то увидит его там – это будет нехорошим знаком, поводом для пересудов. Но он надеялся что-то придумать, оправдаться. Подчинившись непреодолимому влечению, Иоанн вышел из кабинета и решительно двинулся к цели. Но вновь засомневался, замедлил шаги и почти остановился у открытой двери, которая вела из перехода в маленький внутренний двор с садом и беседкой.
Стояла золотистая осень, в сумраке щебетала какая-то птичка, было слышно, как шелестят листья на деревьях. Он сделал несколько шагов на улицу, в сторону беседки, увитой живыми цветами и зелеными ветками. И вдруг почувствовал, догадался, что там кто-то есть. Услышал, как застучало его собственное сердце. Оно предсказывало блаженство. Иоанн сделал шаг туда, внутрь. Она тоже сделала шаг ему навстречу, и они оказались в объятиях друг друга. Это было первое их свидание, первые настоящие поцелуи. Сначала они не могли говорить, они насыщались прикосновениями и ласками, по которым истосковались, о которых давно мечтали.
Наконец, оторвавшись от ее губ, он спросил:
– Ты давно здесь?
– Да, – прошептала она. – Как гости разошлись, я сказала Марии Ярославне, что устала, пойду к себе отдохнуть, но я не могла ничем заняться, я даже молиться не могла, потому что смотрела на Господа, а думала о тебе… И я пошла сюда… Надела это платье с пуговицами…
– Да-да, пуговицы… – Он нащупал у нее под горлышком пуговицу и расстегнул ее. – Так удобнее целовать тебя.
Она не сопротивлялась, подставляя под его губы свою теплую, нежную кожу. Он расстегнул еще одну и еще, и в его руке оказалась маленькая нежная грудь, под которой часто-часто билось сердце. Он поцеловал припухший сосочек и чуть не задохнулся от нахлынувшего желания, мелкая дрожь пробежала по его телу.
Она испытывала что-то подобное, не мешая ему, не останавливая, возможно, потому, что видела: он не позволяет себе ничего резкого и грубого, боится обидеть ее, относится к ней все еще как к ребенку. И это было так, Иоанн обуздал свои желания и наслаждался лишь хмелем прикосновений, не испытанной прежде нежностью и целомудренной страстью.
Они не замечали, как летело время, и он очнулся лишь, когда она прошептала:
– Мне надо идти, меня могут хватиться.
С трудом оторвались они друг от друга и, ни о чем не договариваясь, разошлись в разные стороны.
Он дошел уже почти до своего кабинета, но понял, что не сможет уснуть, от пережитого только что волнения начинала болеть голова, разбуженная страсть продолжала волновать его. И тут он вспомнил о жене. После смерти отца Иоанн переселился в его терем, Маша заняла хоромы великой княгини. Матушка сама пожелала переселиться в другой свой же терем. По сложившейся традиции супруга не должна была сама являться в хоромы государя. А его редко влекло в ее опочивальню. Вот и теперь он уже почти целый месяц не был у Маши. Они виделись у сына, в церкви, несколько раз она приходила к нему по домашним делам и даже упрекнула, что он совсем забыл о ней. Но он глядел на свою добрейшую, но преждевременно увядшую, уставшую неведомо от чего жену и у него не просыпалось ни малейшего желания прикоснуться к ней. А теперь… Теперь ему нужна была женщина.
Машины хоромы находились рядом с его палатами, лишь короткий переход разделял их опочивальни. Иоанн прошел через кабинет, заглянул в комнату слуги – тот, кажется, спал: слышалось его протяжное сопение. В своей спальной он вымыл из стоящего наготове серебряного кувшина лицо и руки, снял сапоги, порты, кафтан и прямо на рубаху надел длинный восточный халат. Вставив ноги в домашние туфли, двинулся по проторенной дорожке к своей благоверной.
Кровь все еще бурлила в его жилах, и он спешил. Отворил дверь, которую в последнее время запирал на ключ, чтобы ни Маша, ни ее слуги не тревожили его без надобности, и через короткий переход прямиком попал в ее хоромы.
Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял ее за руку и подвел к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, еще мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте или, живя подолгу в своем дворце в Коломне.
В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, ее кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал, не слышал… Он пришел в себя от того, что Маша своим тусклым, однотонным голосом выговаривала ему, что он сам себя доводит до одичания, что ему чаще надо бывать с ней, что она скучает одна. Он вскочил, нашел на полу свой халат, напялил его, как попало, и двинулся к себе. А там, уже не стесняясь и не скрываясь, перебудил слуг, заставил подогреть воду в мыльне, залез в огромный чан и с удовольствием поплескался в нем. Потом приказал принести медовухи, съел два пирога с лебедиными потрохами и, наконец, помолившись в своей личной молельне, благополучно заснул. И лишь в середине следующего дня узнал, что матушка отбыла с Феодосией к себе в Ростов. Только тут он вспомнил, что Мария Ярославна давно готовилась к этому путешествию, и Феодосия, зная об этом, приходила проститься с ним…
Невыносимо тосковал великий князь те два месяца, что не было ее, но дела заставляли забывать душевные томления. Этот год выдался на удивление несчастливым. В середине мая, когда крестьяне уже высадили зерновые и овощи, вдруг ударили холода, выпал снег и лежал два дня. Только растаял, только нагрелась земля и начали было снова сеять – снег повторился.
В довершение сих крестьянских бед в августе снова ударил мороз, разбив все надежды на хоть какой-то урожай. А потом, то ли от голодухи, то ли от какой завезенной заразы – железной язвы, а скорее и от того, и от другого вместе – начался мор, сначала в Великом Новгороде, потом и до Московского княжества добрался. Люди падали прямо на дорогах, на улицах, умирали на ходу. Порой и хоронить было некому. Цены на хлеб подскочили до невиданных высот. Пришлось открывать резервные амбары, продавать запасы, закупать хлеб в тех южных областях, которые мор и неурожай обошли стороной. Хлеб везли с южной Рязани, из Смоленского княжества и даже из Литовской окраины, или, как сами они называли, украины – с южнорусских земель. Саму крепость, правда, этот мор лишь едва затронул, – из семейства государя, из приближенных бояр никто не пострадал. Может, оттого, что были приняты меры – карантины да проверки, использовали ставшее тогда модным окуривание помещений смолой и травой какой-то вонючей.
Ко всем этим напастям прибавилась и еще одна: начали приходить вести о набегах и грабежах казанских татар то в Ельце, то в Муроме, то по другим городам и селам. Посылал он отбивать их служившего ему в Городце на Оке царевича Касима с сыном Даньяром и татарами, да воеводу Стригу-Оболенского. Но с малыми результатами – налетчики лихо скрывались с награбленным добром и захваченными русскими пленниками за казанскими стенами. Требовалась серьезная подготовка для большого сражения. Пока что Иоанн копил для такого похода силы, деньги и злобу народную, которая должна для настоящего успеха созреть как следует.
Наконец, Феодосия вернулась, и у них состоялось еще одно свидание в той же беседке, но радости оно им не принесло. Ибо княжна, отстранившись от него, сказала, что на исповеди она покаялась владыке Ростовскому Вассиану о своей любви к женатому человеку, и владыка, назвав это большим грехом, наложил на нее епитимью и думать запретил о такой греховной любви.
– Но что же мне делать, что? – шептала она в его объятиях: – Я не могу быть с тобой, и я не могу жить без тебя…
– Не согрешишь – не покаешься, – отговорился он известной фразой, но это, конечно, не утешило ее. – И потом – мы же не грешим! – Ведь нежность – это не грех!