Иосиф Сталин. Начало

Радзинский Эдвард Станиславович

Все было торжественно в ту ночь. Еще бы! Нежданно-негаданно мы, вчерашние парии, жалкие подпольщики, становились хозяевами самой большой в мире Империи. Могли ли мы подумать… да что там подумать… могло ли это нам присниться всего пару лет назад в Туруханске? Коба — член правительства великой страны!

Мог ли Ильич в Швейцарии подумать о подобном… Воистину, «кружится голова»!..

Подвойский наставлял часовых, а мы с Кобой пошли устраиваться на ночлег в другой комнате классной дамы.

Здесь стояли такие же кресло и кровать. Я прикорнул в кожаном кресле, а народный комиссар Коба — на узкой железной кровати неизвестной нам старой девы. И вдруг я услышал его смешок, он произнес очень тихо, по-грузински:

— Как

сказал он: «Два вождя»? Вот уж воистину олух… Мижду нами говоря, Фудзи, двух вождей не бывает!

В бесконечных классах Смольного несказанно счастливые, кто на полу, кто на столе, кто в креслах, засыпали участники так легко победившего переворота! И на узкой постели с потухшей трубкой во рту заснул мой друг Коба. Мог ли кто-нибудь из нас представить, что этот маленький рябой грузин, с акцентом говоривший по-русски, заботливо истребит всех этих счастливцев? Станет хозяином русской империи…

Так родился новый мир. Все мы тогда думали: наш мир. Но это был его мир — мир Кобы.

Для будущих историков

Несколько штрихов. Днем я узнал, как мы брали Зимний дворец. Потом будет много рассказов, как отстреливался на баррикаде защищавший дворец женский батальон, как дрались отважные юнкера… Ничего подобного не происходило. Все подходы ко дворцу были перекрыты верными нам частями. Уже к шести вечера защитники покинули дворец. Остались насмерть перепуганный женский батальон и юнкера. В это время маленькими группами наши красногвардейцы просачивались в Зимний через боковой вход в Эрмитаж (прислуга открыла двери). Здесь их довольно мирно разоружали юнкера, отводили в комнаты прислуги… Как только начался штурм и толпа солдат и матросов показалась на Дворцовой площади, женский батальон попросту убежал — схоронился в подвалах дворца, оставив баррикаду. Чтобы уберечь дворец от разграбления, навстречу штурмовавшим поспешил глава его обороны Пальчинский. Он объявил о капитуляции и мирно повел штурмовавших внутрь. Арестованные «наши» во дворце так же мирно начали отнимать оружие у арестовавших их юнкеров. Те покорно отдавали.

Одновременно по дворцу шествовала толпа во главе с Антоновым-Овсеенко, маленьким, длинноволосым, в огромной черной шляпе. Нормально они прошли всего несколько шагов. Ибо наперли сзади рвавшиеся во дворец участники штурма. Толпа понесла Пальчинского, Антонова и всех, кто был впереди, по залам, сметая все с пути. Грохот падающих канделябров, звон разбитых зеркал, хрусталя… Толпа домчала Пальчинского и Антонова на второй этаж, до комнаты, где находились министры. Пальчинский успел открыть дверь, и толпа во главе с Антоновым хлынула внутрь, окружила сидевших вдоль стола. Антонов мне рассказывал потом, как он торжественно вынул бумажку — квитанцию из ломбарда, где неделю назад заложил часы. Держа перед собой мятую квитанцию, он торжественно прочел: «Декрет, объявляющий низложенным Временное правительство…» (Коба вычеркнет Антонова-Овсеенко из истории — расстреляет. Мой ревнивый друг Коба…)

Далее началось! Матросики и солдаты принялись грабить. Бронзовые часы знаменитых мастеров, коллекции старинных монет в витринах, знаменитый фарфор… Срывали занавеси с окон, забрали даже завесу из домовой церкви. Но главные силы победителей бросились в знаменитые царские винные подвалы. Потом перепившаяся матросня искала женский батальон. Но те уже выбрались из дворца, их укрыл в казармах гренадерский полк. Однако когда женщины решились разойтись по домам, их поджидали пьяные охотники — гвардейцы Павловского полка. Павловцы весело ловили их, уводили в казармы и там с удобствами насиловали…

«Грабь награбленное» — это был лозунг нашей Революции. Ильич объяснил тогда Подвойскому:

— Даже полководцы, батенька, после победы дают солдатам город на архиразграбление. А у нас пролетарии взяли город

у хозяев. Порядком мы непременно займемся, но завтра.

Первый день нового мира

Первый день мира, который мы собрались сотворить, был холодным и туманным. Падал мокрый снег. У Зимнего зеваки разглядывали опрокинутые фонари, разметанные кучи дров жалкой баррикады. Я отправился к Фофановой за нашими вещами — перевезти их в Смольный. Шел по довольно пустынному, еще сонному городу… Какая-то старая дама окликнула меня с балкона:

— Простите, сударь, что случилось в городе? Прислуга пришла с улицы сама не своя…

— Революция, госпожа хорошая.

— Как, опять? Невозможно! Все у нас не по-людски! То триста лет нету Революции, то Революция каждый день!

И, возмущенная, удалилась в комнаты.

На следующий день с утра Ленин обустраивал себе кабинет в Смольном, в той же комнате классной дамы. Точнее, он все оставил, как было. Кресла — в тех же чехлах, которые вскоре вместо белоснежных станут бурыми. За деревянной перегородкой, где стояла кровать классной дамы, уместили вторую — для Крупской.

Из кабинета директрисы Смольного я принес великолепный чернильный прибор с портретом Николая II. Прибор, естественно, не одобрили, и Коба отправился по кабинетам искать что-то более подходящее. Нашел какую-то затейливую женскую чернильницу, ее и водрузили на ленинский стол.

Над диваном, стоявшим у стены, Ильич велел установить конечно же портрет Карла Маркса плюс кого-нибудь из наших погибших героев-революционеров. Коба взял у Каменева бронзовый горельеф Халтурина, взорвавшего Зимний дворец. Поставили его рядом с Марксом. Вдвоем они представляли странноватую пару: бородач, похожий на Саваофа, и молодой красавец. Над ними висели постоянно убегавшие вперед часы.

На стол рядом с часами Ленин пристроил чугунную скульптурку — обезьяна, сидящая на стопке книг и насмешливо глядящая на человеческий череп. Она возвышалась над многочисленными календарями и карандашами, озадачивая собеседников Ильича. Он, не терпевший никаких украшений на рабочем месте, заботливо стирал пыль с этой загадочной композиции.

Справа от него стояло несколько телефонов. Телефоны, не так давно изобретенные, приводили в ужас людей из прошлого. Толстой даже предсказал: подождите, придет Чингисхан и будет управлять вами по телефону. Коба рассказывал, с какой усмешкой Ильич повторял эту фразу. Сам же он замечательно эффективно научился отдавать приказания по телефонам (говорят, царю это так и не удалось). В приемной постоянно слышался громкий ленинский голос, довольно однообразно распоряжавшийся: «Нет, батенька, не беседовать с ними, а расстреливать, как предателей…», «А вы им должны отвечать просто: позвольте поставить вас к стенке!..», «Наши революционные суды надо учить расстреливать. Иначе они не наши суды, а бог знает что!..», «В тюрьму его, голубчика, немедленно в тюрьму, а потом расстрелять!..».

Думаю, обезьяна на столе много хохотала: если бы все его распоряжения осуществлялись, у нас не осталось бы населения. Он это понял — и вскоре управляющий делами Совнаркома, мирный бородатый Бонч-Бруевич, создаст ЧК — Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем внутри страны. «Чрезвычайку» — на сленге того времени.

Коба остался в Смольном, где начало работать новое правительство (почти всех членов которого Коба впоследствии расстреляет). Все народные комиссары искали в Смольном комнаты для своих наркоматов. Кроме Кобы. Он нашел самое лучшее место — в кабинете у Ленина, в той самой комнате классной дамы. Ленин захотел, чтобы новый член правительства по-прежнему охранял его. Опасался, как все повернется. Уже пришло тревожное известие: к городу идут казаки, посланные бежавшим на фронт Керенским…