Иосиф Сталин. Начало
Шрифт:
— Ваши глаза. И ваши стихи.
— Будьте проще: длинные ноги, высокая грудь, тело… Но тело, порой — постоялый двор, где побывали многие. Постоялый двор, иногда превращающийся в колыбель.
Я знал, что она нас ненавидит, и это было опасно для нее. Ненависть у таких женщин слишком близка с любовью. Я рассказал ей то, что она хотела услышать: о крымском походе, где будто бы я отпускал офицеров и защищал женщин, — этакую бесхитростную повесть о добром коммунисте.
Она слушала восторженно. Теперь я был тем, кем она хотела меня видеть.
Поднялись к ней в комнату. Все неприбрано, по-холостяцки. Она легла на диван. Я сел рядом, и она… заснула под мои благородные
— Я пойду. Хочу, чтобы вы меня хорошо помнили!
И аккуратно накрыл ее пледом, заботливо подоткнул под нее, чтоб не дуло. Холодно было в ее нетопленой комнате. Она заплакала:
— Никто, никто, слышите, никто, кроме погибшего мужа… — (кстати, этот погибший муж оказался потом живым), — меня не укрывал! Никто! Я всех укрывала… А вы после трех лет фронта, звериной ярости — накрыли!
…Я ее не тронул. Уходил от нее, зная, что этого она никогда не забудет. Я ее сразу понял…
Встретились в тот день, когда я должен был уехать в Берлин. Я обнял ее. Она сказала:
— Учтите, это опасно. Вы разбудите мою тоску, мою слабость и заодно всю стихию и весь хаос, целую смуту. Выдержат ли ваши уши, руки и, главное, душа? Знаете, в химии есть перенасыщенный раствор. Так вот, у меня перенасыщенный раствор ненависти. Подобные вам убили моего мужа… Коли пересплю, буду себя ненавидеть и мечтать убить вас…
— Не успеете, я уезжаю.
Шептала:
— Еще не поздно, дружочек, родной, остановиться. Ну, встретились, постояли рядом — бывает! Не дайте мне ввыкнуться в вас. Мне нужен врач для души, а не любовник. Мужчина может выбить перо из моих рук и дух из ребер! — И чтобы ничего не было, бесстыдно рассказала: — Вы все — остальные для меня, даже не вторые, третьи, а сотые. Мой первый, единственный убит… — (Она безумно любила его мертвого, но уверен: совершенно охладела, когда он оказался жив). — Один из сотых пришел ко мне, как и вы, случайно, так же встретив меня в гостях у Долли, больше я ни к кому не хожу. Пошел со мной… Дальше — просто. Он, как и все вы, сначала делал вид, что ему нравятся стихи. Как и все, попросту хотел переспать со мной, потому что, как потом узнала… днем он отвез в больницу свою любовницу. В два часа отвез ее в больницу, вечером был у Долли и после — у меня. Сказал мне просто: «Не могу без женщины». Я приняла это не столько за оскорбление, сколько… как бы это сказать — за отсутствие вкуса. Но зато хотя бы честно. Потом узнала, что та умерла одна, томилась по нему, звала его в агонии. И я его выгнала… из-за того, что, скрыв ее существование, заставил меня грабить мертвую… меня, так страдающую от чужой боли…
В темноте она шептала:
— Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтаю ввериться, быть не в своей воле. Слабо меня держали, оттого и уходила… А сейчас, пожалуйста, уйдите вы.
Я ушел, когда она спала. По привычке разведчика пошарил в комоде, где прячут документы. Наткнулся на записную книжку. И там все это прочел. Дословно. Она записала это прежде в записную книжку. Все, что мне наговорила. Я был всего лишь частью ее фантазии.
Пришел к ней через год, когда вернулся в очередной раз из-за границы.
Она даже не удивилась. Будто час назад расстались.
— Прибивает меня к тебе, как доску к берегу. Бока уже обломаны
Я плохо слушал, потому что знал: она цитирует записную книжку…
После спрашивала:
— Чего во мне нет? За что меня так мало любят? Слишком первый сорт?
И читала стихи, которые я понимал с трудом.
Я все боялся, что с этой недотепой что-нибудь случится без меня. Ничего не случилось. В последнюю встречу она сказала мне:
— Я не могу жить здесь. Задыхаюсь. Подала просьбу — эмигрировать.
Я решил помочь, пошел к Ягоде.
— Мы не можем ее выпустить. Она наверняка догадывается, кто вы.
— Она ничего не знает, кроме любви и своих стихов.
— Мы не можем, — отрезал Ягода.
И я сказал Кобе:
— Она сумасшедшая. Разреши ей эмигрировать.
— А если сумасшедшая там тебя встретит?
— Тогда я ее убью. Клянусь тебе. А сейчас отпусти.
— Ну если друг просит… Пусть едет.
Я хорошо знал наши правила игры. И потому вопрос у меня был один — уберут ли ее до отъезда?
Он понял:
— Пошел на хуй! Твою не тронут.
Так она уехала за границу. С ней я еще встречусь…
Но вот бедную Долли никогда более не видел.
В 1937 году, летом, в столовой на Лубянке знакомый следователь сказал мне:
— Представляешь, привезли правнучку Николая I! Жила у нас. Оказалось, австрийская шпионка. Признаваться не хочет, но я ей говорю: «Если не шпионка, зачем вы к нам в голод-холод приехали? И главное — каким образом приехали?» А она: «Приехать разрешил мне один господин». — «Кто таков?» И сумасшедшая контра отвечает: «Ленин!»… — Он расхохотался.
Я ждал тогда, что придут и за мной. И промолчал.
Княгиню Дарью Лейхтенбергскую, правнучку Николая I, расстреляли летом 1937 года.
Следователя расстреляли в 1939 году.
Но вернемся в двадцатые годы.
Лаборатория ядов
Тотчас после разговора с Кобой я выехал в Берлин на «охоту». Вместе со мной должен был отправиться «Товарищ из лаборатории Х».
С 1921 года я знал об этой удивительной лаборатории. Ее основал сам Ильич. Это была лаборатория… ядов! Парадокс: радикал Ленин основал средневековую лабораторию! Со времен Медичи никто не пользовал яды так, как мы, большевики. Сначала руководил лабораторией некий товарищ, старый большевик. Он так и умер безымянным товарищем Н. И безымянным, без таблички, был захоронен по приказу Ильича в Кремлевской стене…
Вот из этой лаборатории и направили ко мне сотрудника. Он был неразговорчив. Молча положил передо мной берлинский адрес того самого «личного агента Гриши», «преданного коммуниста»…
Но в Берлине мерзавца не оказалось. Через своих немецких агентов я сумел выяснить — он веселится в Венеции. Об этом сообщила его любовница, немецкая коммунистка.
Отправились в Венецию. Там получили записку от его возлюбленной: «В пятницу на мосту Риальто в полдень».
В тот день он, видно, что-то покупал в дешевых магазинчиках, облепивших знаменитый мост Риальто. И сейчас беспечно вышагивал, обнимая за плечи ту самую немецкую коммунистку, которая его сдала. Весело что-то рассказывал ей, когда увидел меня. Узнал, замолк, отчетливо побледнел… Но бояться надо было не меня. Переодетый итальянским матросом товарищ из лаборатории, изображая пьяного, умело упал на него… и уколол шприцем. Лаборатория Х даром хлеб не ела: мерзавец умер на мосту.