Ипполит Мышкин
Шрифт:
— Наши войска перешли турецкую границу. Объявлена война за свободу болгар.
Мышкин ответил:
— А мы будем воевать с царем за русскую свободу.
Костюрин простучал быстро:
— Россия охвачена энтузиазмом. Народная совесть за войну. Молодежь идет в волонтеры. Пахнет свободой.
— Где? Нас душили и душат. Вы увлеклись.
Сосед замолчал.
Прошло лето, на дворе уже осень.
Через своего соседа Костюрина Ипполит Никитич завязал деятельный перестук со всей тюрьмой.
Одни соглашались с Мышкиным, другие спорили. С этими товарищами Мышкин возился, как нянька с капризными ребятами: убеждал, доказывал, уговаривал…
Тянется время. Вечный сумрак.
Все чаще и чаще стали раздаваться по ночам внезапные крики, вслед за криками — короткая возня, и слышно было, как что-то тяжелое проносят по коридору.
Бьют кого? Сошел кто с ума?
У Мышкина появилась обостренная, жгучая боязнь за жизнь всех своих невидимых друзей. В каждом шорохе, в каждом необычном звуке чудилось ему насилие.
Сама смерть не казалась страшной, однако какой смысл умирать ему или товарищам, если они своей смертью не облегчат участи других мучеников?
Не умирать надо, а бороться, бороться со своими мучителями!
Мышкин убедился, что большинство тюремщиков — мерзавцы, но в то же время и трусы: они донимают своими придирками только людей с подорванным здоровьем, с пониженной стойкостью. Тогда решил Ипполит Никитич подставить себя под подлый огонь смотрителя, чтобы тем самым отвлечь его от своих ослабленных товарищей.
Он стал изводить унтеров и жандармов колкими насмешками, а смотрителя доводил до бешенства.
Тот являлся ежедневно в сопровождении своей оравы. Мышкин как сидел спиной к двери, так и оставался сидеть.
— Встать!
Мышкин поворачивался и, улыбаясь, говорил приветливым голосом:
— А, директор ломбарда сегодня не в духе.
— Молчать!
— Вещи, сданные в ломбард на хранение, действительно молчат, но люди, сданные на хранение в тюрьму, обладают умением говорить. Это умение дано им от бога, и никакой тюремный смотритель не в силах спорить с богом.
— Немедленно упрячу…
— В карцер? Пожалуйста, господин директор ломбарда! Место знакомое, обжитое… Нашли чем пугать. Кстати, как бы мне там не простудиться, ведь за это взыщется с директора ломбарда.
Это повторялось изо дня в день, и смотритель всю свою злобу, всю черствость своего холодного сердца сберегал для ежедневных встреч с дерзким, неукротимым Мышкиным. Сажал его в карцер и выпускал, то топал на него ногами, то льстил ему, дошло даже до того, что стал ему говорить «вы», но… Мышкин был неистощим в своих издевательских выдумках.
Он стал писать пространные заявления — то сатирические, то негодующие — коменданту крепости и обер-прокурору
Через три месяца явился прокурор. Он явился в сопровождении смотрителя, жандармов, надзирателей. Прокурор был осанистый, важный. Несколько минут он задержался возле двери, ожидая поклона, но узник не только не поклонился, но даже не повернул головы в его сторону.
— Господин Мышкин, что вы имеете сказать представителю правосудия?
Мышкин повернулся и ответил твердо:
— У меня к представителю правосудия одно заявление и одна просьба.
— Какое заявление? — насторожился прокурор, сразу почувствовав, что перед ним сильный враг.
— Вот какое, господин прокурор. Мы, я и мои товарищи, не каторжники, а только люди, находящиеся под следствием. Мы даже не привлечены к суду…
— Но, несомненно, будете, — вставил прокурор.
— Даже если будем, — еще жестче продолжал Мышкин, — то до приговора не должны нести наказания. А между тем нас держат как осужденных уже на каторгу.
— Заключение в крепость, — заторопился прокурор, стремясь как можно скорее закончить опасный разговор, — есть мера пресечения, а всякая мера пресечения ограничивает права.
— Но это не значит, чтобы нас морили голодом, развивали чахотку. При том еще, что это за мера пресечения, которая длится вот уже второй год? Это равносильно наказанию.
— Следствие, господин Мышкин, почти закончено. В скором времени вам пришлют обвинительный акт. А какая у вас еще просьба?
— Просьба незначительная: разъясните, пожалуйста, своим коллегам, что по законам Российской империи мы, я и мои товарищи, не лишены ни гражданских, ни просто прав человека.
Прокурор вспыхнул:
— Мои коллеги не нуждаются в разъяснениях! Они свои обязанности хорошо знают!
— Тогда простите, господин прокурор, — склонив голову, вежливо сказал Мышкин. — Простите меня за то, что я жандарма принял за представителя правосудия.
— Что?! — взревел прокурор.
— Именно то, что вы слышали. — И повернулся к прокурору спиной.
…В летний день уже 1877 года смотритель вошел в камеру и, прежде чем Мышкин успел произнести свое ироническое приветствие, сказал: