Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
Шрифт:
— Ты говоришь о привратниках, да? Никаких привратников больше не будет, Васька, — улыбаясь одним ртом, выставив крупные, пожелтевшие от чая зубы, презрительно ответил ему Николай. — Я понял, что они обязательно появятся здесь… Ждал! Старый зэк из Пихтовки рассказывал о белом пламени у подножья горы, он единственный выжил тогда, когда лагерь у узкоколейки на Лихачку взорвался. Так вот перед взрывом он видел у самой сопки необычное пламя, у него после бельмо появилось на левом глазу, даже я ничем не мог его снять. Мы все через неделю пойдем туда, на вершину Черной сопки, хотят наши мертвые боги того или нет, но именно там — ворота в другой мир. Приоткрытые ворота.
— Зачем?
— Правильно! Все ты верно, старый, соображаешь! Я тоже понял, что раз так это место стерегут, значит, непременно кто-то приставлен следить за ним. Так вот этот кто-то сидит сейчас у меня в холодных сенях! — давясь редким истерическим смешком, шепотом сказал Колька старику, кося карими узкими глазами в сторону неокрашенной двери из потемневшей лиственницы. — Там он у меня, там! Хочешь посмотреть? А, Вась?..
— Нет, Колька! Боюсь я, старый ведь уже! Ой-ёй! Не хочу! Не надо, Колька-а! — старик принялся суетливо отпихивать наклонившегося к нему Кольку руками с коричневой пергаментной кожей, закрывая глаза, будто пытаясь защититься от Колькиного пронзительного взгляда. Кольку только раззадорили тычки и поскуливание явно струсившего старика, которого он некогда знал как могущественного шамана. Николай обернулся со смехом на дверь, подхватил барахтающегося дедка под микитки и поволок к холодным сеням с мстительной улыбкой, не замечая скользнувшей в его нагрудный карман руки с тонкими птичьими пальчиками.
В холодных, темных сенях сразу же бросался в глаза жуткий вид плешивой вершины Черной сопки, освещаемой быстро катившимся за горизонт багровым солнцем. Этот вид был обрамлен толстыми переплетами небольшого окна, почти затянутого голубоватой изморосью. В углу зашевелился связанный человек. Ловко перекатываясь с боку на бок, связанный капроновым шнуром мужчина все-таки сумел опереться головой о рубленую стену так, чтобы разглядеть вошедших. Старик впился взглядом в почерневшее от побоев лицо человека, на лбу и щеках которого темнели характерные эвенкийские татуировки, отгонявшие злых духов.
Резко обернувшись к державшему его за шиворот пиджака Николаю, старик высоко, по-бабьи заголосил:
— Ты чо, Колька! Совсем дурак, да? Это же Лекса Ивлев, продавец из Красной Яранги! Он из эвенков, которые испокон веку здесь шастали! Совсем уже сдвинулся, да?
Растерянно крутя пальцем у виска, он резко отпихнул от себя ухмылявшегося Кольку, что-то быстро пряча за пазуху пиджака, будто поправляя расползавшуюся подкладку.
— Хы! Ивлев это, как же! Это и есть твой привратник, старик! Полюбуйся! Я у него бирку с шеи снял с сомкнутой змеей, — Колька безуспешно пытался нашарить что-то в глубоком нагрудном кармане, — здесь лежала, выронил, видно… Бирку он носил, сволочь! «К вам, братья, с открытым сердцем пришел!» — зло передразнил он скривившегося в усмешке Ивлева. — Клялся еще перед всеми братьями и сестрами! Мало тебя били, гад, мало?
— Да какие вольному эвенку все, которых ты здесь собрал, «братья и сестры»? Мы сколько с ним пили, но до братьев не якшались! — строго сказал старик, подавая незаметные знаки Ивлеву. Чукча, неестественно вытаращив узкие глаза, скосил их на свою правую ногу, обутую в унт с отворотом, и ответно кивнул. — Отпусти человека, не мучай понапрасну! А били-то его зачем?
— Правильно! Не надо было его бить! Сжечь его надо было сразу! — неистовствовал Колька. — Но не в поселке же его жечь, гада… Ничего! Завтра снаряжение подвезут, на Черную сопку двинем, а его намертво заморозим, подлеца!
— Дык, какой он привратник, Колька? Подумаешь, бирка! Нефтяники на Тихую речку приезжали летом с Большой земли, так у них кольца были с крестами и черепами, но ведь не дьяволами же они были! Кто сейчас змеек не носит, Колька? У нас бабы в район ездили, в лавке промтоварной себе бляшек с глазами накупили, сверху титек навесили, но ведь ни одна баба про Око Бога не слыхала. Что ты из-за змейки к человеку привязался? Сейчас всякий своим богам молится. Надо хоша в чо-то верить, Колька, когда такая херня вокруг деется! Вот человек к змейкам прислон держит!
— Ты за кого меня принимаешь, старик? Лучший, мать твою, оленевод района! Великий белый шаман, мля! Его ближайший дружок и собутыльник Лекса ни с того, ни с сего в сомкнутых змеек верить стал, а он его защищает! «Пей, Лекса, жри и дальше всем змейкам в рот хвосты заворачивай!» Не народ, а сволочь. Мало вас при советской власти учили.
Старик вопросительно взглянул на Ивлева, но тот отрицательно качнул головой.
— Иих, Лекса! — проговорил старик вслух, осматривая крепко сложенные сени, будто пытаясь усмотреть лазейку или порок в мощных цилиндрованных бревнах. — Чо же ты спьяну змейку-то на шею натянул? Видишь, как Колька расстроился! Заморозить тебя хочет теперь… Ты бы еще малицу моей старухи на себя надел, он бы вообще на фиг сжег тебя прямо в поселке, у сельсовета. Колька сердитый нынче, да-а… Колька к большим людям прислон держит. Он губернаторам шаманит, он рыжих людей в тундру привел, богатства нашей земли им кажет за воровские деньги, за снаряжение на Черную сопку. Колька дьяволам надземным и подземным хочет жопу лизать! Хочет двери между мирами распахнуть, стать карающим Оком подземного бога… А ты тут со змейкой своей, дурак, сунулся!
— Заткнись, старик! Чо ты болтаешь с этим!.. Смотри, как бы самого тебя не заморозил! Или ты будешь шаманить со мной, или я тебя удавлю, но живым не выпущу! — зло оборвал его Николай и слегка толкнул в тщедушную грудь.
Колькиного толчка было довольно, чтобы старик неожиданно легко отлетел к самым ногам Ивлева. Пытаясь подняться, он неуклюже ухватился за голенища стриженных рыжих унт Лексы, зачем-то подсовывая гибкие пальцы под кожаные накладные отвороты. Сжав в крепкий кулачок небольшую цидулку, он откатился на полкорпуса от Ивлева, тут же попав под прямой удар ноги озверевшего Кольки, принявшегося зло лупцевать связанного лазутчика. От Колькиного удара у старика на глазах вспухала губа, а на пиджак закапала кровь с небольшого курносого носа. Чукча быстро заложил цидулку за щеку, а затем, повозив двумя пальцами во рту, вынул треснувшую верхнюю пластинку зубного протеза. Разочарованно взглянув на разломившийся протез, старик встал на ноги, потирая поясницу.
— Че ты делаес, Колька? Чо ты делешься, сволось? Кто мне сисяс субы посинит, а? Последняя власиха в плослую путину на Больсую семлю свалила, — заныл он, размахивая руками в сторону разошедшегося Николая. — Не пливлатник Ивлев, дулак! Пелестань длаться! Пливлатников всегда тлое бывает! У-у! Чему тебя саманка, бабка твоя усила?
— Есть много, друг Горацио, на свете, — прошептал с язвительной усмешкой разбитыми губами Ивлев.
— Ах, он культурный, гад! Он киношку с видюшником по стойбищам возит, говно! Цивилизацию среди таких же говнюков распространяет! Поговори еще мне! Пообзывайся! — заорал на него запыхавшийся Колька, в последний раз поддавая ногой. — Вот и отлично, что их бывает трое! Красота просто, что они втроем ходят! Теперь они вдвоем, вот без этого выродка, ни черта против меня не сделают.