Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
Шрифт:
— Час от часу не легче. Понятно. Это у них юмор такой. Везде надо искать тонкие ассоциативные связи, как говорил Седой, — почти без злости ответил мужчина. — Ты не сможешь точнее вспомнить, что они сказали о нас?
— Сказали, что если справимся и сможем остаться все трое в живых, то доживем до конца.
— До какого конца? Я с нашими друзьями привык к каждому слову цепляться! — начал закипать Ямщиков.
— Не знаю… — сказала Марина. — Сказали, если выживем, должны все забыть. А как забыть, если я в этой жизни и так ничего не помню? Значит, ты теперь —
— Вот только давай без этих бабских штучек, Флик! Ты прямо до жути на бабу становишься похожим! — опять сорвался Ямщиков, брезгливо глядя на уборщицу, разгонявшую по полу шваброй грязную талую воду и тащившую за собой красное ведро на колесиках. — Ключи, мел, четки, ладанки, гвозди у тебя с собой? Что-нибудь новенькое еще дали?
— Ага, еще какую-то карту-схему дали… с красной звездой… У меня тут потайные кармашки, — сказала женщина, неловко пытаясь через узкий ворот свитера засунуть руку себе в бюстгальтер.
— Дай-ка я сам попробую… — нетерпеливо произнес Ямщиков, решительно засовывая в ворот женщины огромную волосатую лапу.
— Гриша, Гришенька, не надо! Ой! — пыталась возразить женщина, отталкивая его ослабевшими руками.
— Флик! Ну, ты даешь! Ты же баба! — сказал оторопевший Ямщиков, нащупав что-то за пазухой у враз сомлевшей Марины Викторовны.
— Совсем совести у народа не стало! Среди белого дня сексом на вокзале занимаются! Другого места найти не могли? — рявкнула вдруг над самым ухом Ямщикова уборщица, с грохотом устанавливая рядом огромное ведро, больше напоминавшее молочную флягу. — Освободите территорию! Немедленно!
— Та що ты цепляешься, мать? Що ты гавкаешь? Бачишь, чоловик к жинке гроши ховает! — пропел присевший напротив жизнерадостный хохол.
С грохотом ведра на колесах, сигналами составов и визгом уборщицы над самым ухом — звуки окружавшей действительно медленно возвращались к Ямщикову. От этого голова не становилась легче, в ней продолжала толчками бить кровь. Он молча поднялся с женщиной, закрывшей ладонями красное от стыда лицо, и, обхватив ее за плечи, повел подальше от гремевшей ведром уборщицы. Бог мой! Флик действительно баба! И с этой бабой надо тащиться через всю страну куда-то в гору… Что скажет Седой, когда их найдет? Так, стоп! Хорош психовать… Раз они на вокзале, значит, добираться надо поездом… На восток! Поезд идет на восток! Точно! На самый Дальний Восток!
— Не реви, Флик! С кем не бывает? Не повезло, конечно. Опять. На платок, вытрись! И с чукчами не грузись пока. Только чукчей нам здесь не хватало. Пошли отсюда, билеты надо брать! — решительно сказал Ямщиков и повел в кассовый зал зарыдавшую в голос женщину.
Письмо
Только чукчи здесь Поройкову не хватало. Выследил, видно, их с Пальмой у поворота на Верхний Поселок. Щурясь на солнце, Поройков из-за штакетника наблюдал, как чукча подошел к Пальме, караулившей почтальоншу посреди дороги на Нижний Поселок, и что-то спросил у нее на своей тарабарщине. На удивление Пальма не окрысилась, а вполне внятно для узкоглазого гаденыша повернула голову в сторону заброшенной бани, где у поваленного штакетника прятался от ветра Поройков. Чертыхнувшись, старшина вышел из своего укрытия на дорогу.
— Чо тебе надо? — издалека заорал он привязчивому узкоглазому человеку. — Чо ты тащишься за нами?
— Здрастуй! — искренне обрадовался ему чукча. — От развилки на Анкалын по вашему следу иду! Тебя мне надо, парень!
Поройков молча рассматривал молодого, стриженного в кружок паренька в глухом ирыне, подпоясанном ремнем. На ремне у чукчи, кроме короткого ножа, висел полный кисет.
— Закурить дашь? — жадно спросил Поройков.
— Кури, парень! Я сам пока не курю, для хороших людей ношу, — радушно ответил паренек, подавая кисет.
Со стороны Верхнего Поселка послышался звук громкоговорителя, вывешенного на столбе перед сельсоветом: «От советского Информбюро… В последний час». Поройков непроизвольно напрягся, прислушиваясь к обрывкам фраз. Хорошо, что хоть диктор внутри «лягушки» не был чукчей. Над сопками, покрытым заснеженным лесом, разносился сильный мужской баритон. Внятно, с отличной дикцией, не шепелявя, не проглатывая на местный манер слова, диктор торжественно зачитал: «Сегодня, 9 октября 1943 года, войска 56-й армии выбили врага с северо-западной части Таманского полуострова, завершив тем самым освобождение Северного Кавказа. Новороссийская наступательная операция успешно завершилась!»
Поройков в последний раз глубоко затянулся и с раздражением бросил самокрутку в снег. Отсыпав немного табаку в свой кисет, он вернул кожаный мешочек, благодарно кивнув чукче, внимательно слушавшему радио. Повторного заявления на фронт писать смысла не было. Люди воюют, а он, хуже пса цепного. Доносы на начальство пишет… Если почтальонка так и не выйдет к сельсовету, надо срочно возвращаться назад, иначе до темноты в лагерь не успеть. Возвращаться в потемках Поройков не решался даже с Пальмой. Каждый раз, проходя лесом мимо сопки, к которой зэки ОЛП N45 тянули ветку по насыпи, Поройков испытывал необъяснимый ужас. Будь он собакой, он бы, как Пальма, вздыбил от страха шерсть на загривке и, прижавшись к ноге, плотно поджал хвост под брюхо.
— Ты в газете читал про чукчу-летчика? — простодушно спросил паренек отвернувшегося в сторону Поройкова. — Елков Тимофей Андреевич, а по-нашему — Таграй. Он из поселка Улэн. Служит в 566-м штурмовом авиационном полку 13-й Воздушной Армии. Я все запомнил! В Красной Яранге про него висит вырезка из газеты — «Воздушный каюр»!
Поройков только сплюнул в сторону, с тающей надеждой взглянув в сторону Нижнего Поселка.
— Напрасно ты туда смотришь, парень, письма от вас никто не носит, хе-хе, — догадливо заметил узкоглазый паренек. — И район весь оцеплен, я через Елоховскую Падь к вам добирался. Ты почтальонку не жди, ты мне свое письмо давай!
— Какое письмо, чего ты лепишь? — вскинулся на него Поройков. Губы замерзли после самокрутки, и голос звучал особенно фальшиво. Чукча серьезно смотрел прямо ему в глаза, и Поройкову отчего-то стало нестерпимо стыдно. Он молча полез за пазуху и протянул чукче сложенное треугольником письмо.
— Я отнесу, парень, не переживай! — успокоил его чукча. — Я на пристани его отдам, у нас там матросами чукчи ходят. Ты все написал?
— Все, что видел, написал, — неохотно признался Поройков.