Ирландская принцесса
Шрифт:
— Я не знаю, что я чувствую, — тихо говорю я в пустоту. — Я не могу сказать, что скучаю по тебе. Но я также не могу сказать, что мне не интересно, как все могло бы быть по-другому, если бы я не ушел. Я не жалею об этом… не совсем. Я взял за правило не оглядываться назад. Но теперь, когда я здесь, это легче сказать, чем сделать.
Позади меня кто-то откашливается, и я резко оборачиваюсь. В нескольких ярдах от меня стоят трое мужчин: Лиам, Найл и высокий темноволосый мужчина в джинсах узкого покроя и льняной рубашке на пуговицах с закатанными рукавами, которого я не узнаю.
— Я задавался вопросом, появишься ли ты здесь когда-нибудь, —
Он не двигается, чтобы подойти ко мне, вообще не двигается или выглядит враждебно. Найл выглядит сердитым, третий мужчина выглядит настороженным, но Лиам просто выглядит грустным. На его лице написана тяжесть, которой не было, когда я видел его в последний раз, перед моим отъездом, и у меня сжимается сердце, когда я вижу это выражение на его лице, выражение человека, который слишком много повидал. Больше, чем он должен был видеть.
Это заставляет меня задуматься, всего на мгновение, какой женщиной могла быть Анастасия Иванова, ныне Макгрегор, если заставила моего брата так рисковать. Заставила его вынести так много, только чтобы обладать ею. Каково это, быть готовым вынести все ради любви к кому-то? Я не остался, даже когда мой отец подверг риску себя и моего брата. Я не могу представить, что так много ставлю на карту ради женщины. И все же…
Лиам готов рискнуть даже своей жизнью, чтобы сохранить Анастасию и их ребенка.
— Я подумал, что должен засвидетельствовать свое почтение, — натянуто говорю я, крепко засунув руки в карманы. Я пришел сюда один, без Джейкоба или какой-либо другой поддержки, несмотря на их советы, желая побыть один здесь, на кладбище. Теперь, однако, я задаюсь вопросом, был ли это правильный выбор. Найл выглядит так, словно готов пристрелить меня на месте, и на мгновение я задаюсь вопросом, не заставил ли Лиам его наблюдать за мной, ожидая застать меня одного, чтобы он мог положить конец мне и всему этому безумию. Он мог бы согласиться на сделку, которую тогда предложили ему Короли, согласиться лишить наследства своего ребенка и двигаться дальше. Я все время задавался вопросом, смог бы я похоронить собственного брата, если бы до этого дошло. Смог бы Лиам? Я не знаю ответа на этот вопрос, потому что я его больше не знаю.
— Долго шел. — Лиам поджимает губы. — Он мертв уже несколько месяцев, Коннор.
— Я только сейчас узнал.
— Ты бы знал, если бы был здесь.
Если бы ты никогда не уходил, возможно, он был бы все еще жив. Я слышу скрытую нотку в голосе Лиама, то, чего он не договаривает. Его взгляд не отрывается от моего, тяжелый и непреклонный, и я слышу шелест листьев вокруг нас на теплом летнем ветерке, когда смотрю на своего брата.
— Ты говоришь, что хотел бы, чтобы он был еще жив? Он ненавидел тебя. — Я пристально смотрю на своего брата, зная, что мои слова причинят боль, и желая, чтобы они причинили боль. Я хочу знать, кто теперь мой брат, потому что я не вижу никаких следов того беспечного, безрассудного мальчика, которого я когда-то знал и пытался защитить. — Он обвинял тебя в смерти нашей матери, называл тебя подменышем. Он не хотел иметь с тобой ничего общего.
— Это не значит, что я хотел, чтобы он встал на колени перед пулей Виктора Андреева, — натянуто говорит Лиам. — Я бы не хотел такой судьбы ни для кого из нас. — Его лицо напрягается, и я могу сказать, что в этот момент он представлял это сто раз или больше… нашего отца, стоящего на коленях за складом, теплый асфальт пропитывает колени его брюк от костюма, запах доков и мусора в носу, зная, что последнее, что он почувствует, будут отходы пирсов Челси, что солнце, согревающее его голову, последнее солнце, которое он когда-либо почувствует, жаждущий большего, прежде чем выстрел отправит его в эту темную, вечную тьму и холодность.
Я могу сказать, что он и сам себе это представлял, глядя на темные воды Бостона у склада Королей, на городской пейзаж, представляя момент, когда Анастасия узнает об этом, как раз когда дуло прижимается к его затылку. И все же… он все равно продолжает сражаться. Мы все это себе представляли. Ни один человек не живет этой жизнью, не будучи хорошо знакомым с идеей своего собственного конца.
— И все же ты ничего не сделал, чтобы остановить это. — Я прищуриваюсь, глядя на него. — Разве тебе не дали право голоса?
— Я даже не был наследником, когда он умер, — говорит Лиам резким голосом. — Он пытался воздать почести нашему сводному брату-ублюдку. Так что нет, когда собрание проголосовало за его передачу в обмен на мир между нашими тремя семьями, у меня был только тот голос, который был бы у любого другого мужчины за столом.
— И какой?
Лиам не дрогнул.
— Я голосовал за смерть, — тихо говорит он.
— Потому что ты ненавидел его? — В моем голосе звучат другие, более жесткие нотки. Я задавался вопросом, боролся ли мой брат за его жизнь или согласился на казнь нашего отца. — Я слышал, ты сам был наказан за то, что нарушил клятву помолвки. Что произошло?
Правая рука Лиама дергается, и я замечаю шрамы на его большом и указательном пальцах.
— Нет, — говорит он тем же тихим, размеренным тоном. — Потому что это была его жизнь или жизнь многих других. Улицы Манхэттена и Бостона были бы красными от смешанной крови, ирландской, итальянской и русской вместе взятых. Иронично, не так ли? Мы бы объединились так или иначе, в мире или в насилии. — Он делает шаг ко мне, и я вижу, как оба мужчины, стоящие по бокам от него, вздрагивают, но не двигаются, чтобы остановить его. — Наш отец сходил с ума от власти, — говорит Лиам, его тон теперь немного более настойчивый, как будто он умоляет меня понять. — Он был готов пожертвовать всем, теми немногими отношениями, которые у него были с единственным оставшимся сыном, уважением других королей, даже рискнуть своей жизнью, чтобы получить власть и богатство, которых он жаждал. Все эти уроки, которые он давал нам в детстве о бережливости, о том, что нельзя выставлять напоказ деньги и достаток, как итальянцы или братва? Он упустил все это из виду. Ты ушел как раз тогда, когда все стало плохо, Коннор… ты не видел его в конце. Переубедить его было невозможно. Это было как… — Лиам прерывисто вздыхает. — Это было все равно что усмирить бешеную собаку.
— Я должен ударить тебя за это. — Мой кулак сжимается, и я вижу, как Найл делает шаг вперед, но Лиам только фыркает, поднимая руку, чтобы остановить его.
— Я провел много времени на боксерском ринге, брат, — говорит Лиам с коротким смешком. — Я уже не тот ребенок, которого ты помнишь, Коннор, и я могу постоять за себя. Так что, если ты считаешь, что должен задать мне трепку за честь нашего отца, учти, что ты можешь проиграть.
— Я могу позаботиться об этом, — говорит Найл, придвигаясь ближе к Лиаму, но он машет рукой, которую держит перед Найлом, как будто физически отталкивает его назад.