Ирландский спаситель

Джеймс М. Р.

Интересно, стоило ли мне говорить эту последнюю часть, но я не думаю, что сейчас это имеет значение. Предоставление Александру информации, которую он мог бы легко узнать самостоятельно, немного покопавшись в моем прошлом, не изменит того, что он делает со мной сейчас. Быть честной с ним и разъяснять, что я ничего не утаиваю, мой лучший шанс. Мой лучший шанс показать ему, что я снова могу быть для него хорошей девочкой.

Даже сейчас, когда я лежу лицом вниз у него на коленях, а его рука ласкает мои старые шрамы, через несколько мгновений после того, как он был близок к тому, чтобы покрыть мою задницу волдырями своей рукой, часть меня жаждет

этого. Быть девушкой, чьи волосы он гладил, девочкой, которую он кормил лакомствами и улыбался, хвалил и заботился. Девушкой, которую он защищал от Иветт, строго говоря: "моя", в смысле, который казался собственническим, но не угрожающим.

Не так, как сейчас.

— Он знал, что причинение нам боли сломает ее. Он начал с нас и сказал ей, что следующей будет ее беременная подруга, а потом и дети, если она по-прежнему откажется вести себя хорошо. Но для этого потребовались только мы с Сашей. — Я вспоминаю, что произошло после этого, и крепко зажмуриваю глаза, чтобы сдержать новую волну слез. — Он старался не травмировать Сашу. Она стоила приличную сумму. Но ему было наплевать на меня. Я уже была испорчена. Разрушена. Бесполезна. — Последнее не является мольбой к Александру о сочувствии, хотя я знаю, что он может так подумать. Это слова Алексея, и они проникли глубже, чем даже я предполагала. Лежа вот так на коленях у Александра, плачущая и сломленная, пойманная на подглядывании, с обнаженной задницей и всеми моими шрамами, выставленными перед ним напоказ, я чувствую именно это.

Никчемная. Во власти того, что Александр решит со мной сделать.

Он долго молчит, его пальцы обводят шрамы. Я чувствую напряжение в каждой линии его тела, твердый выступ под моим животом, натягивающий ширинку. Он твердый, возбужденный, злой. Одной мысли достаточно, чтобы привести меня в ужас. Я знаю, на что способны возбужденные и разгневанные мужчины. Когда-то я бы сказала "не Александр".

Но теперь я не уверена.

— Вставай, — наконец говорит он, его голос все еще холодный и резкий, и я не теряю ни секунды. Я вскакиваю на ноги, мои лодыжки путаются в черных трусиках с оборками, запутавшихся вокруг них. Я отчаянно выбрасываю их на ковер, юбка платья горничной, к счастью, сползает вниз, прикрывая меня.

Лицо Александра не смягчилось. Он по-прежнему выглядит разъяренным, его пронзительные голубые глаза темные и злые, рот сжат в тонкую линию. Теперь его руки сжимают края дивана по обе стороны от него, каждый мускул в его теле напряжен. Я не осмеливаюсь взглянуть на его эрекцию, заметно упирающуюся в переднюю часть его брюк. Я боюсь привлекать к этому внимание.

Слезы все еще текут по моему лицу, дыхание прерывистое. Я в нескольких секундах от полной паники, единственное, что меня останавливает, это знание того, как Александру не нравятся мои припадки, как он их называет. На этот раз он не будет поднимать меня с пола и мыть мне лицо. У него будет гораздо меньше терпения, и я понятия не имею, как это может проявиться.

— Умоляй, — говорит он, его голос с сильным акцентом прорезает воздух между нами. — Встань на колени, малыш, и попроси у меня прощение. Сделай это сейчас, пока я не передумал.

И что тогда? Я бы никогда не осмелилась задать этот вопрос, но он висит там. Что бы он сделал со мной, если бы я отказалась? Если бы я вызвала старую, упрямую, непокорную Ану и подняла подбородок, отказываясь становиться на колени перед мужчиной, отказываясь умолять.

Если бы это был Франко или Алексей, я бы знала ответ. В случае с Александром

я не знаю. И почему-то это еще страшнее.

— Умоляй, — повторяет он хриплым голосом. — Не заставляй меня повторять тебе это снова, маленькая куколка.

Маленькая куколка. Как марионетка, у которой перерезали веревочки, я падаю на колени, не обращая внимания на то, как ощущаются удары по моим и без того ушибленным суставам.

— Прости, — выдыхаю я, мои руки на ковре, ногти царапают его, чувствуя оборванные нити, несовершенства. Ущерб, который Александр находит таким милым, таким очаровательным, таким ценным.

Сто миллионов долларов. Я все еще не могу этого понять. Но сейчас не время пытаться. Сейчас самое время, если оно когда-либо было, повиноваться.

Умолять.

AНА

— Мне жаль, — шепчу я, вкладывая в это все свои силы. Я не знаю, полностью ли это правда, я рада, что нашла эту купчую, счастлива, что знаю. Я и представить себе не могла, что найду именно такие цифры, но я бы довела себя до безумия, задаваясь этим вопросом. Я могла бы обвинить Иветт и ее комментарий, но я знаю, что это мне не поможет. Иветт не заставляла меня идти в кабинет.

Я сделала это самостоятельно.

— Пожалуйста. — Я смотрю на него, на его жесткое и сердитое лицо, мои руки трясутся так сильно, что я чувствую, как мои пальцы могут вцепиться в ковер. Вся я дрожу, напугана, стою на коленях на полу в нелепом платье горничной. Я действительно хотела бы вернуться, даже если это просто для того, чтобы слушать более внимательно и убраться к чертовой матери из кабинета, прежде чем он смог меня поймать. Сожалеть о том, что меня поймали, на самом деле не значит сожалеть, но я надеюсь, что Александр не сможет заметить разницы. — Пожалуйста, не сердись. Я не должна была подглядывать. Мне так жаль, пожалуйста, не делай мне больно. Пожалуйста, прости меня, Александр, пожалуйста! Я не думала, что ты так разозлишься, это моя вина, я должна была слушаться. Я была плохой девочкой, пожалуйста, пожалуйста…

Слова слетают с моих губ, как только я начинаю, одно за другим, пока я не начинаю говорить так быстро, что едва могу дышать.

— Я знаю, ты не хочешь причинить мне боль, Александр, пожалуйста! Мне так жаль, мне так жаль, я не думала…

Я снова плачу слишком сильно, чтобы говорить, и моя голова наклоняется вперед, часть моих волос выбивается из-под чепца горничной и падает вокруг моего лица. Я смутно вижу, как он встает с дивана, и каждый мускул в моем теле сжимается от паники и необходимости бежать, спасаться, убегать. Но в то же время я не могу пошевелиться, застыв на месте, как кролик, попавший в ловушку.

— Ты права, я не хочу причинять тебе боль, малышка, — говорит он, его голос немного менее резкий. — Я не хочу быть жестоким с тобой. Но ты должна научиться повиноваться. Ты моя, моя милая куколка, мой питомец и ты должна научиться доверять своему хозяину. Ты должна научиться беспрекословно повиноваться мне во всем. И тогда… — его рука касается моей щеки, и я заставляю себя не отшатнуться. Но он не бьет меня. Честно говоря, он никогда этого не делал. Вместо этого его пальцы скользят под моим подбородком, поднимая мое опухшее и заплаканное лицо так, что я вынуждена смотреть на него. — Тогда ты снова будешь моей хорошей девочкой, не так ли, куколка?