Ирландский спаситель

Джеймс М. Р.

— Возможно, сегодня вечером будет лучше. — Рука Александра отпускает мою руку, когда он встряхивает платье, и я мгновенно скучаю по ощущению его прикосновения к моей коже. Трудно понять, хочу ли я его прикосновения или просто хочу, чтобы меня вообще коснулись, но, похоже, это уже не имеет значения. У кого еще когда-нибудь будет шанс прикоснуться ко мне снова? И кого бы я хотела, кроме него? В наши дни у меня практически нет вариантов. Лучше пусть будет дьявол, которого я знаю, и я не всегда уверена, что Александр вообще может считаться дьяволом.

Он деловито раздевает и одевает меня, оставляя поднос, чтобы я забрала, когда он выходит в коридор. Сначала я думаю, что Иветт ушла, но мое сердце замирает, когда я вижу, как она сидит на диване в гостиной, разглядывая один из своих длинных ухоженных ногтей. Она поднимает глаза, когда слышит наши шаги, выражение ее лица смягчается, когда она видит Александра, и снова становится жестким при виде меня.

— Мне нужно уйти, как обычно, — объясняет Александр, глядя на меня. У меня такое чувство, что я знаю, что он собирается сказать дальше, еще до того, как он это произнесет, и его следующие слова только подтверждают это.

— Иветт останется здесь, чтобы присматривать за тобой сегодня, пока ты работаешь. Я надеюсь, что у нее будет только хорошее, о чем можно сообщить, когда я вернусь домой. И, — он делает паузу, его глаза сужаются. — Мне не нужно говорить тебе об этом, Ана, но держи свои руки занятыми, а не между ног.

Иветт ухмыляется, ее накрашенный рот кривится в жестоком смехе, и я чувствую, как мое лицо пылает, я унижена больше, чем когда-либо за всю свою жизнь. Даже в Джульярде, где балетмейстеры и учительницы иногда выкрикивали наши недостатки перед всем классом, я не думаю, что когда-либо чувствовала себя так неловко. Я бы хотела, чтобы земля открылась, чтобы я могла исчезнуть, и все же, мне кажется, я вижу вспышку тепла в глазах Александра, когда он говорит это. Возможно, мне это померещилось, я уверена, что мне это померещилось. Тем не менее, одна только мысль о том, что он может быть каким-то образом возбужден мыслью о том, что я доставляю себе удовольствие, или инструктируя меня не делать этого, вызывает пульсирующее ощущение между моими бедрами, которое заставляет меня стиснуть зубы.

Это быстро смягчается осознанием того, что он не только поставил меня в неловкое положение перед Иветт, но и оставил ее здесь отвечать за меня. Что означает, что мне придется быть здесь с ней, наедине, весь день. Уборка квартиры Александра до сих пор была достаточно приятным способом скоротать день без телевизора или каких-либо других занятий. Теперь это не похоже ни на что, кроме страданий.

— Следи за своими манерами, — строго говорит он мне, возвращая изящный взмах Иветт на прощание, прежде чем направиться к двери, и я не думаю, что когда-либо ненавидела эту фразу больше.

Если я когда-нибудь покину это место, я больше никогда не хочу слышать слово "манеры".

— Ну-ну, — ухмыляется Иветт, когда закрывается входная дверь. — Только мы вдвоем, маленький питомец. Маленькая куколка. — Она постукивает ногтями по колену своих сшитых на заказ брюк, оглядывая меня с ног до головы своими темными проницательными глазами. — Жаль, что ты не моя. Нам было бы так весело. Во-первых, ты бы убирала мою квартиру голышом. И первое, на что ты обратила бы внимание, мне бы потребовалось использовать твой язык. — Ее собственный розовый заостренный язычок проводит по нижней губе, и я подавляю дрожь. Дело не в том, что Иветт некрасива или что меня никогда не удавалось убедить поэкспериментировать с женщиной, но она настолько явно жестока и прогнила до глубины души, что мне невыносима мысль о том, чтобы прикоснуться к ней, даже если бы она была мужчиной. Она ненавидит меня, и не по какой-либо другой причине, а потому, что я понравилась мужчине, которого она хочет, и что я его забавляю и он относится ко мне лучше, чем, по ее мнению, должен.

— Что ты обычно делаешь в первую очередь? — Спрашивает она, зажигая сигарету и делая две длинные затяжки.

— Эм, мою посуду, — говорю я тихим голосом, и Иветт машет рукой.

— Ну, тогда начинай.

Александр, должно быть, дал Иветт инструкции о том, как она может и не может обращаться со мной, потому что она не так ужасна, как я боялась. Но и не добра. Она ждет, пока я почищу ковер в гостиной, прежде чем “случайно” стряхнуть на него пепел, несколько раз чуть не ставит мне подножку или встает у меня на пути, из-за чего мне трудно сохранять равновесие, а затем замечает, какая я неуклюжая и некрасивая для предполагаемой бывшей “звездной балерины”. Когда я, наконец, сбегаю в библиотеку одна, чтобы прибраться, она ненадолго оставляет меня в покое, только чтобы зайти и жестоко подразнить меня насчет того, что ей нужно убедиться, что я не нарушаю приказ Александра держать руки подальше от своих ног.

— Я знала, что ты маленькая шлюха, — небрежно произносит она с порога, куря очередную сигарету. — И я знаю, что ты думаешь о члене Александра, когда дрочишь себе в темноте. Но он не собирается вкладывать его в одного из своих маленьких питомцев, Дорогуша. Ты никогда ничего не смогла бы сделать, чтобы заслужить его, и он знает, что ты ниже его, даже если иногда пытается притвориться иначе.

Одного из его маленьких питомцев. Я пытаюсь не думать об этом, но невозможно не слышать слов, не задаваться вопросом, какие еще питомцы у него были, что с ними случилось, заплатил ли он за каждого из них по сто миллионов, что тоже невозможно. Ни у кого нет таких денег. Никто не смог бы.

Я погружена в свои мысли, когда Иветт снова стряхивает пепел на пол и хихикает.

— Убери это, — говорит она. — И вытащи свой разум из сточной канавы.

Она ест свой ланч за столом, заставляя меня сесть на пол, чтобы съесть хлеб и сыр, которые она мне дает, французский багет и бри, но с таким же успехом это мог быть картон, потому что я едва могу им не подавиться. Есть у ног Александра, это ужасно, но есть у ног Иветт, это так отвратительно, что я не могу остановить несколько слез, которые текут из уголков моих глаз, все время надеясь, что она их не видит. Но, конечно, ее это не волнует настолько, чтобы заметить.

Когда Александр приходит домой, он говорит мне, что я хорошо поработала с уборкой, затем отправляет меня обратно в мою комнату, пока они с Иветт готовят ужин. Я снова ем на полу, пока они едят за столом, и болтают по-французски, и я чувствую начало новой рутины, той, к которой я не хочу привыкать. После ужина Александр готовит мне ванну, как только Иветт уходит, и заходит так далеко, что нежно массирует мои ноги в ванне, спрашивая, не болят ли они после долгого дня.

— Немного, — говорю я ему, и он нежно потирает вокруг рубцовой ткани, избегая наиболее чувствительных мест. К счастью, он больше не спрашивает, что случилось, и мне приходится сморгнуть слезы от нежности его пальцев на моей коже. Я хочу спросить его, не прощает ли он меня, или мне придется продолжать есть с пола, как собаке, будет ли Иветт здесь завтра, но я не спрашиваю. Чувствовать, что он прикасается ко мне вот так, слишком приятно, и я не хочу его злить. Поэтому вместо этого я просто закрываю глаза, погружаясь в горячую воду, пока он, наконец, не опускает мою вторую ногу и не начинает помогать мне мыться.

Я использую тот же трюк, чтобы избавиться от успокоительного чая, держу его во рту, пока он не уйдет, а затем выплевываю на этот раз в другое растение, я боюсь погубить растение, и что он таким образом разгадает мою игру, я жду, пока на нижнем этаже квартиры не воцарится тишина, прежде чем выскользнуть в холл и снова осторожно прокрасться вверх по лестнице.

Я не знаю, увижу ли я что-нибудь сегодня вечером. В конце концов, только прошлой ночью у него был один из самых сильных оргазмов, которые я когда-либо видела, насколько я знаю, он сразу отправляется в постель. Но на этот раз я застаю его на полпути к раздеванию. Я зачарованно наблюдаю, как он снимает каждый предмет одежды и идеально складывает его, прежде чем положить в корзину для белья вместо того, чтобы…о, я не знаю, бросить ее, как нормальный человек. Таким образом он раздевается до гола. Я чувствую, как учащается сердцебиение в груди, когда он поворачивается. Я замечаю его наполовину твердый член между острыми, как бритва, тазовыми костями, который неуклонно набухает, как будто в ожидании того, что будет дальше, когда он шагает к кровати и своему приставному столику.