Исаакские саги

Крелин Юлий Зусманович

Поминки!

Но, как говорил поэт Светлов в самые напряженные дни государственного жидоморства пятьдесят третьего года: мы уже пьём, мы уже деремся, что же вы от нас ещё хотите!?

Поминки! Они состоялись у Ильи на квартире. Теперь у единовластного хозяина этого дома.

С одной стороны поминки хороши: они снимают, ослабляют стресс… пресс… тиски сжимавшие души близких. Можно распуститься, можно вспомнить не только последние тяжкие дни умирания, но и прошлые радости, веселые, счастливые дни. Высыхают слезы, появляются улыбки…

С

другой стороны, отпускаются тормоза, начинаются поиски внутри себя своей вины, которая требует защиты от самого себя. Внутри себя выстраиваются мифы, которые из своей защитной функции зачастую перерастают в наступательную стадию горя.

Закончились поминки. Дядя Боря и оба сына сидели в комнате у Ильи. Жены Андрея и Иссакыча гремели посудой в другой комнате, убирая её, и на кухне перемывая её.

Мужчины молча курили. Наконец, их тягостное, пожалуй, даже какое-то предгрозовое безмолвие прервалось старейшим в их семье.

— Что ж, Илюшенька, придется тебе привыкать жить одному. А еще бы лучше… Давно пора хозяйкой обзавестись. Впрочем, в это я не лезу. Смотри сам. Наверное, будет тебе тяжело самому управляться.

— Да нет, наверное, дядя Борь, — нарушил свое молчание и Андрей — какое-то физическое облегчение будет. Илье теперь думать и заботиться придется только о себе. Физически это легче.

— Вот именно, что физически. Вы тут оставались и думали лишь о физическом облегчении своем вместо того, чтобы лечить в полную силу. Ну, как вы дали папе так легко умереть. Ведь, наверняка, можно было что-то сделать еще. По существу, вы не лечили, с вашей точки зрения безнадежного, папу. Моего папу. Не лечили… Как собаку усыпили. Чтоб не мучился… Чтоб вы не мучились.

Илья заливался пьяными слезами. Не спорить, не возражать надо бы. Проспится и забудутся горькие, несправедливые слова. А заспорь — так и останутся в голове. Застрянут, потребуют уже защиты их — приобретут самостоятельное значение. Помолчать бы.

Борис Исаакович нахмурился, и смолчал. Лишь еще больше запыхтел своей сигареткой. Андрей был пьян не меньше брата своего младшего.

Завязалась дискуссия. Потом спор. Угрожала ссора. Борис Исаакович, не прощаясь, ушел домой.

По дороге он лишь сказал жене:

— Заспорили. Рассорятся. Теперь это надолго.

Жена непонимающе взглянула на него, но Иссакыч ничего не сказал, ничего не объяснил.

Вспомнил лишь свою дискуссию в коридоре больницы:

— Зачем, зачем!? Так надо и… всё тут!

— Ты о чем?

Но Борис Исаакович тоже ведь выпил…

Еврейство — это серьезно? Еврейство — это серьезно

— Барсакыч, еще вот где кровит.

— Сейчас уже не страшно. Это мы сейчас остановим.

Протез аорты лежал хорошо, пульсировал хорошо. Даже красиво. А когда пришито красиво — кишка ли сшита, сосуды, протез с сосудом, то значит и заживать будет хорошо. Красота признак хорошо сработанного. Красота спасёт больного. Лишь в одном месте между

швами, соединившими аорту и синтетический сосудистый протез, бил тонюсенький алый фонтанчик. Можно, конечно и прошить еще раз, но еще один прокол, еще одна дырочка в месте соединения, еще одна возможность для такого же фонтанчика.

— Лучше мы приложим марлевый шарик и придержим. Такая дырочка быстро затромбируется.

— А может, прошьем?

Борис Исаакович, не реагируя на предложение ассистента, приложил шарик и стал ждать результата.

— Все будет о, кей, Витёк. Подождать надо. Много не вытечет.

Основная, наиболее тяжкая часть операции позади, хирурги расслабились и, ожидая результата, так сказать, «мер принятых руководством», стали зашивать, где уже можно; руки действовали автоматически, языки тоже. Так почти всегда к концу операции — напряжение спадало, мысль заменялась рефлексами, развязывались языки, шутки, трёп о несущественном. Впрочем, когда трёп, так всегда о несущественном. «Моральное удовлетворение» растекается в душах хирургов. Если, разумеется, все, действительно, окей.

Иссакыч убрал тампончик — фонтанчик исчез, кровь не текла.

— А ты, как говорится, дурочка, боялась.

— Я думал, пожалеете еврейскую кровь.

Они посмеялись и продолжали зашивать. Пока зашьешь все слои на животе — это ж от самой груди до самого низа, что называется «по самое некуда». А еще две раны на бедре — всюду закрыть сосуды, протезы, хорошо укрыть рану. Ещё долгая работа — времени для трёпа тоже вполне достаточно. Тем специальных нет — так обо всем, «о фонарях и пряниках».

— А почему еврейская?

— Городецкий! Думаю из ваших.

— Возможно. Не задумывался — кровь-то у всех одинаковая.

— Барсакыч, а вы ощущаете себя евреем?

— Я ощущаю себя, милый Витёк, русским интеллигентом еврейского происхождения.

— Это, как понимать?

— А так вот и понимать. Зашивай дальше сам. Придёшь в кабинет и запишем операцию.

Борис Исаакович положил на живот инструмент, Виктор перешел на его сторону и начал зашивать рану со вторым ассистентом. Иссакыч подошел к голове, посмотрел на лицо больного, да разве поймешь его национальность, когда рот перекошен, из него торчит трубка, что в горле и через, которую он дышит; а из свернутого на бок носа ещё одна трубка, что из желудка забирает лишнее.

Может, и правда этот Городецкий еврей. Разве сейчас разберешь.

Может, и лицо кавказской национальности, а может, и впрямь морда жидовская.

Все, кроме шефа, в операционной не евреи. А потому и посмеялись несколько принужденно. Шутить ведь тоже надо осторожненько, с оглядкой — кто ж его знает…

— Да нет, пожалуй, ты прав — такое лицо при такой-то фамилии…

Борис Исаакович снял халат, перчатки, вымыл руки и пошел к себе.

Он уже вскипятил чайник, поставил чашки, когда пришел и Виктор. Иссакыч кинул чайные пакетики в чашки, налил кипяток и подвинул одну из них Виктору.