Исаакские саги
Шрифт:
— Потом запишем.
— Я бы налил сам, Барсакыч.
— Когда-то Карл V поднял кисть, которую выронил Веласкес. Правда, ты не Веласкес, да и я не император. Но все ж… Как мы только что с тобой выяснили, я русский интеллигент, русский еврей.
— А как вы это чувствуете, коль вы русский интеллигент? Свое происхождение? С первого дня?
— Не понял.
Борис Исаакович, молча пил чай и вспоминал когда он был…
Слово еврей-то он слышал и раньше, но это было слово и ничего больше. Он еврей… Он мальчик…. Он школьник… Он ещё и не знал, что это определение. Так далеко в знании русской грамматики ещё не дошел. В доме никто не объяснял, хоть это слово не раз он слышал не только в комнатах своих, но и во всей коммунальной квартире,
А вот двор был, видимо, более подкован и в состоянии кое-что разъяснить несмыслёнышу, хотя учителя эти того же возраста, что и он. Ребята бегали вместе, играли, как все дети вместе, и вместе кого-нибудь из своих дразнили: «Сколько время? Два еврея. Третий жид по веревочке бежит, веревочка лопнула, жида прихлопнула!» И он вместе со всеми, пока ему не сказали: «А ты что? Ты ж тоже еврей» Он не понял. Ему объяснили дети, что такая нация есть, хотя, что это — нация — все равно, оставалось ему неясным. Просто некая группа людей, чем-то отличающаяся от всей остальной дворовой общности. Но, по-видимому, решив подсластить пилюлю, рассказали теорию, будто эти люди делятся на обыкновенных, как все — это евреи, и на плохих — это жиды. Подобное и в дальнейшем часто встречалась ему в разговорах с вполне корректными людьми, пока не появился еще один эвфемизм еврею — сионист. Но к этому уже прибавлялся политический оттенок. Короче, тогда еще он не чувствовал своей отъеденённости от той дворовой компании, особости в этом мире.
Толком из всех этих дворовых теорий он ничего не понял, равно как и дворорощенных объяснений происхождения детей. Все казалось сомнительным и неправдоподобным. О нациях родители объясняли нечто невразумительное, а о деторождении и вовсе замяли. Академия двора была яснее и ближе. Есть евреи и есть жиды и по решению дворового ареопага он был причислен к евреям. Однако, порой при каких-то, как теперь говорят, разборках во дворе, он вдруг оказывался жидом. Боря особенно и не брал всё это в ум. К счастью, вскоре пришла война и еврейская проблема в его голове стала проясняться. Да кровь часто многое проясняет и ставит на место. Кровь, обильно текущая из тех, к кому причисляют и тебя. Кровь, которую выпускают без наркоза и совсем иные профессионалы, что в этот момент вспоминал свое далекое прошлое.
Война, эвакуация, Сибирь. Диапазон его жизненной школы расширился. Уже не двор — улица. Уже все вооружены рогатками — из которых стреляют в воображаемых фрицев… А то и в абрамов… Видимо, такое имя и у немцев часто. А однажды, вооружившись рогатками, позвали: «Айда, жидов бить». И опять недоумение. «Зачем? Почему? Для чего бить евреев?» «Причем тут евреи? — воробьев!» «А в Москве так некоторых евреев называют — не евреями, а жидами». Тут уж он мог неграмотным сибирякам поднести некую национальную теорию. Но они не вняли. «Нет — евреи это узе, а жиды — это воробьи». Новый термин, с которым он больше никогда не встречался.
Почему узе он потом узнал из старых книг, где есть персонажи евреи. Вроде бы где-то когда-то они вместо Ж произносили 3. Уже — узе. С этим разобрались, а вот почему воробьи — жиды? Может, потому что они всюду лезут, шныряют, стрекочут — их много, их целая немецкая армия бьёт? Да нет — русских же больше. Долго еще у Бори в голове был этот ералаш. Невнятно возникла некоторая отдельность его от других.
Ничего, когда стали его бить и напрямую и иносказательно, он все больше и больше понимал. Но вряд ли, он к этому относился серьезно. Еврейство — это просто причина и повод для битья. Проблема Бога, религии совсем не возникали в его голове. Смутная, смутная отъединённость постепенно взращивалась в его душе. Правда понаслышке знал он и о праздниках у евреев и у разных других его мирка. Ну, разумеется, были и общие, когда в школу можно было не ходить всем
Всё это казалось таким несерьезным. И как разумные люди могут к этому относиться серьезно! Мы же, все равно, всегда все вместе. Правда, когда пришла пора возвращаться домой из эвакуации, почему-то не всем разрешали. И был такой анекдот, будто в ответ на просьбу прислать вызов из Москвы, некий еврей получил телеграмму: «Надо обождать. В большом Аида не идет — идет Иван Сусанин». Боря не понял анекдота. Объяснили: Большой это театр в Москве, где в репертуаре были оперы «Аида» и «Иван Сусанин».Оказалось, и, что аид на идише, еврейском языке — еврей. Все понятно, но почему? Почему некоторые товарищи уже уехали, а для него что-то не идет… Как-то всё это было несерьезно. В чем-то даже смешно… Смешно да почему-то плакать хотелось.
— И знаешь, Витёк, уже в Москве, после эвакуации, когда я уже читал газеты и наслышался про гибель миллионов евреев, про концлагеря… Всё уже знал, но чего-то мне не хватало до полного понимания. И вот как-то… Надо сказать, что в Москве в то время было голодно, и был большой праздник, когда удавалось «выкупить» — был такой термин — по карточкам продуктовым, на мясные талоны американскую свиную тушенку, полученную из Америки по ленд-лизу. Теперь мы говорим — «гуманитарная помощь». Впрочем, ленд-лиз это больше, чем гуманитарная помощь — это и военная помощь нам в общей войне. Кстати, почему сейчас говорят «гуманитарная помощь»? Гуманитарная — историко-филологическая? Гуманная помощь. Помощь гуманистов. Гуманистская помощь, наконец. Ну, да ладно. И вот в еврейскую пасху, а у нас в то время жила мамина старая тетя, верующая и строго соблюдавшая все обряды еврейства. А я все еще в шорах атеизма, боролся с шорами религиозного дурмана, как тогда говорили, не понимал, что такое религия, не задумывался ни о Боге, ни о совести. Я сел перед теткой, взял в руки мацу, положил на неё свиную тушенку, и, вызывающе глядя на родного мне представителя еврейской религии, стал нарочито смачно есть.
Тетя не сказала ни слова — она посмотрела на меня с такой печалью во всем своем облике, что я понял… Вот тогда то я понял: еврейство это серьезно. И не только еврейство… Так много серьезного, о чем я совсем не думал тогда. Что легкомысленно не замечал. Знаешь у буддистов сказано: «не думай легкомысленно о зле — по каплям наполняется кувшин…» Также и о добре… Впрочем, я сказал не совсем то, что хотел, но ты меня должен понять. Так. Пишем. Операция номер 256. Название: Аортобедренное протезирование… Или нет-лучше шунтирование, аорто-бедренное шунтирование.
Здесь он не Иссакыч
— Адони! — Иссакыч не знал иврит, но за несколько дней пребывания в Израиле уже освоил это нечастое обращение к мужчине. Вроде, как, Господин… Наверное. Так или иначе, но это к нему обращалась какая-то пожилая женщина, и он остановился, изобразив на лице своем вопросительное удивление. Женщина стала что-то небыстро говорить ему на иврите. Может, спрашивала что-то. По медленной речи Иссакыч понял, что иврит ей, по-видимому, не родной язык. Да язык этот и на сей земле появился после двухтысячелетнего перерыва и в несколько измененном виде, благодаря одному русско-еврейскому энтузиасту, возродившего и изменившего, подогнавшего его к нынешнему времени и месту. Так что и месту он был родной относительно… Хотя, пожалуй, все ж родной.
В ответ на незнакомые слова Борис Исаакович извиняюще и удрученно развел руками, мол, не понимаю. Затем, вспомнив, что, царствовавший среди русских евреев уходящих поколений, идиш, в конце концов, в основном, искаженный немецкий, решился произнести и даже уже сказал, правда, про себя: «Ихь ферштее нихьт». Однако, почему-то все ж, как нынче говорят, озвучил эту мысль по-русски: «Я не понимаю». И вторично развел руками, придав своему лицу скорбный вид.
— Я сразу поняла, что вы русский.