Исаакские саги
Шрифт:
Гаврик совершенно не похож на Борис Исааковича ни долговязой фигурой, ни чрезмерной волосатостью.
Гаврик, по документу Гаврила; нарождающиеся принципы бытия страны еще покажут, Гаврила он или Гавриил, Гава, Габриэль. Может, наконец, сотрется разница и, когда кликнут Гаврика, никто не будет удивляться, что зовут Гаву, Габби или Габриэля. Неизвестно еще, что выстроится в стране и в душе этого неоднозначного пока юнца.
— Привет, Шур.
— Салют.
— Куда пойдем?
— Куда глаза глядят.
— Неинтересно. В парке выставку авангардистов открыли. Сходим?
— Давай.
— А может, Кириллу позвонить? Может, с нами пойдет?
— Звони.
— Кирка! Ты? Что делаешь? В парк на выставку пойдешь? С Шурой… Мы уже на улице… Выходи
Люди с обретенной целью мигом меняют походку. Только что шли расслабленно, как бы довольствуясь улицей, погодой, друг другом, разговором, глядя по сторонам, вбирая в себя весь мир. Но вот у них появилась цель. И им вроде бы перестало хватать существующего, им что-то понадобилось еще — мало им мира, воздуха, погоды… Быстро, не обращая внимания на вселенную вокруг них — природу и бытие, видя перед собой лишь нечто только для них существующее, устремились они вперед. Будто мало им сиюминутных вокруг событий, почти бегом рванулись они к грядущему. Они шли, они не разговаривали, они, словно пьяные, в миг потеряли, как принято сейчас обозначать, коммуникабельность — порвалась связь и между собой. Смешно! Но у них цель — о чем же им говорить! Как бы мгновенно распались все связи с миром, осталась лишь одна, что манит их, маячит где-то впереди. Цель объединила и обеднила их. Походка, выражение лица с утерявшейся успокоенностью, убежденного в самодостаточности — все стало иным. Ушла, наверное, на время, какая-то важная сторона существования — есть цель, и боле ничего, ничего вокруг.
А всего-то — идут на встречу с каждодневным товарищем.
Лишь любопытство — великое счастье, кто его имеет — в состоянии оборвать стремительность юного, поступательного движения вперед, к любой цели. Хотя они, полуюноши, слава Богу, покуда еще уверены, что знают, зачем и для чего многое, еще не ведая про всегдашнюю неизвестность будущего и всегдашнюю сомнительность ожидаемого. Впрочем, это и делает жизнь привлекательной, интересной, не всегда предсказуемой — опять же, любопытной.
Любопытство замедляет ход… бег по жизни, скидывает шоры с глаз, освобождая боковое зрение и заставляет оглянуться, отвлекая от доселе привлекающей впереди, порой, к сожалению, единственной точки, цели. Оживает разброс глаз — мир открывается и с боку.
Не надо торопиться только вперед. Поначалу надо бы и оглядеться. Повременить бы с целью. И глобально… И когда с подружкой… Зачем торопиться к товарищу…
В детстве же благословленное любопытство часто приостанавливает бег неизвестно куда и для чего. В детстве чаще смотрят по сторонам. И, слава Богу, ибо неизвестно, что их ждет у цели. То остановятся поглазеть на уборку снега, или поливающую машину, на ремонт или разрушение дома, шагающих солдат — мир познают… если цель не мешает. В юности, в зрелости любопытство постепенно уменьшается и где-то к старости вновь обретается интерес к миру… К уходящему миру. Вернее у уходящего из мира. Запоздалое любопытство. Да поздно…
Итак, вперед, вперед — и не разговаривают, не держатся еще друг за друга, может, еще и не ощущают друг друга… Полудети.
Но что-то их остановило. Любопытство! Услышали музыку, песню. Да не электронный звук магнитофона, а живой человеческий голос, живая струна гитары. Пусть гитара стала стандартом, но живая струна… без электрических наполнителей, дополнительности. Шура остановилась и стала оглядываться.
Слава Богу! Есть еще женская душа более доступная простым символам естества, с большей легкостью отбрасывающая эфемерные целеустремленности, женская душа охранительница человечности, а потому все больше и чаще, особенно в ранней юности, оказывающаяся лидером. К сожалению, чаще в юности только.
Остановился следом и Гаврик.
— Ты чего?
— Слышишь? Где это поют?
— Где-то рядом. Пошли.
— Подожди. Хорошо поет. Да, подожди.
— Чего ждать-то? Пойдем. Кирка ждет.
— Да, постой! Никуда не денется… Обобьется твой Кирилл…
Женщина повела друга на звук песни. И вот
Уставившись в стену дома, почти вплотную к ней, нарочито и решительно отвернувшись от улицы, от людей, от всего мира, упершись всем своим существованием в глухую стену без окон, стоял парень, годков, так около двадцати, и категорически, наступательно, а как нынче пишут в газетах, — по юношески «бескомпромиссно», отрывал от гитары и голоса звуки, слова, мысли, и швырял в препятствие перед собой. И от стены отскакивало в толпу, собравшуюся за его спиной. Он знать толпу не хотел, ему плевать на реакцию толпы, он был в оппозиции к толпе. На земле, за спиной певца лежала шапка и собравшиеся, молча, будто извиняясь, будто виноваты за Бог знает какие прегрешения всех их, нас, подходили и клали деньги. Не кидали — клали, нагибались и клали. Ему певцу до этого дела нет. Он пел стене, миру. А вы, если хотите, пользуйтесь подарком стены, — всем своим видом говорила толпе его спина.
Остановились и наши друзья. И вновь нет цели. Открылись глаза и уши. Восстановлена связь с миром.
Парень допел. Повернулся и, по-прежнему, не глядя на слушателей и зрителей, поднял шапку, сгреб, что в ней было, сунул в карман и, продолжая показно пренебрегать обществом, крупно, пожалуй, даже гневно, зашагал прочь, закинув гитару на шнурке за спину, а кепку надвинув на лоб по самые брови.
Шура восхищенно провожала глазами уходящую реальность, то не мираж, пока еще общих с Гавриком, целей. Так и могла пойти за ним следом, словно лемминг в толпе себе подобных, за чаровавшим толпу грызунов, музыкантом. Так порой в молодости и уходят. Но то ли век наш шибко прагматичен, то ли Шура не достаточно романтична, или парень не допел до ее нутряных, способных ответить, струн; но она быстро отошла от прельстительных чар пристенного Ланселота и медленно двинулась по изначальному маршруту. Однако с Гавриком еще не разговаривала. Молча пошла, а он, видно, брюхом почувствовав сложность и опасность момента, тоже двинулся за ней, не открывая рта для пустых звуков. То, что нашло, должно пройти само. Время само все расставит. Главное, не обогнать время.
Недолгое время понадобилось. У них времени впереди еще много, но в юности его почему-то торопят, и катится оно медленно… У зрелых да старых времени остается все меньше и меньше, каждое событие более цепко застревает своей следовой реакцией. Дети торопят — время катится медленно. Старики задерживают, но несется время так, что оторопь берет.
Кирилл их встретил справедливыми упреками.
— Сказали, через десять минут, а сами…
— Нам мужик попался. Недалеко от тебя. Хорошо…
— Да, что там хорошо!.. — ажитировано перебила Шура. — Знаешь! Парень! Так стоит! Ни на кого не глядит! Бьет по гитаре, в стену, в стену… До нас и дела нет… Поет! Смелый такой! Ну!
— Ладно вам! Мужик поет. Ну, пошли? Мне дома наговорили: чтоб не забыли про весну, про занятия и экзамены…
— А я удрал. Мои не успели.
Ребята дружно посмеялись над бедами родителей и тронулись к следующей цели.
Шура шла чуть впереди, а следом оба верных её шлейфоносца. Ох, это прекрасное юношеское девичье лидерство. Она ими командует, помыкает, клички дает, да и жизненные их концепции создает порой. Чаще девичье влияние на юношей положительно и действует облагораживающе. Точнее, наверное, девичье влияние катализатор существования и усиливает требования среды, так сказать, обитания. Дворовая девчонка усиливает влияние двора. В подростках интеллигентной компании, присущие окружению качества тоже стимулируются вначале девочками. Так было, что интеллигентные девочки своим стремлением к раздумью, даже порой поверхностным, показным, вычитанным из книжек, а то и неискренним, все ж понуждают своих шлейфоносцев к чтению, музыке, искусству. В конце концов, все равно, проявится тот генетический рисунок, что был в неизвестных недрах записан природой или Господом Богом.