Исцеляющая любовь

Сигал Эрик

— Палмер, а почему ты не говоришь, какого пола кое-кто из ваших?

— А я разве тебя спрашиваю, какого пола твои коллеги?

— Прекрати свои увертки, черт побери! — взорвалась она. — Ты прекрасно знаешь, что при моей профессии я не могу избежать ночных дежурств. Это далеко не одно и то же!

— Прости, но в моем понимании — разницы никакой. Тебе понравилось спать одной?

— Конечно нет! Мне было…

— Тебе было точно так же, как мне всякий раз, когда тебя нет, — перебил он.

— Послушай, Палмер,

не надо делать вид, что ты не знал, какой образ жизни ведут интерны и ординаторы, если это вообще можно назвать жизнью! Неужели ты думаешь, что мне нравится настолько изматываться на работе, чтобы потом едва фокусировать взгляд? Я ведь не мазохистка какая-то!

— Тут мы с тобой солидарны, — ответил он. — Тебе не нравятся твои ночные смены, мне — тоже. — Помолчав, он добавил: — Все мои однокашники женаты, у всех дети, и все получают удовольствие от жизни. Я же тем временем, что бы кто ни говорил, живу как отшельник. Короче говоря, Лора, мне это все надоело, дальше я так жить не намерен.

Они стояли друг против друга, словно на разных берегах одной реки. И эта река делалась все шире и шире.

Наконец Лора заговорила. Через силу.

— Ты понимаешь, что работу я не брошу.

— Конечно.

— И какую ты предлагаешь альтернативу?

— Думаю, что, если мы хотим оставаться вместе, нам следует договориться о каком-то компромиссе. Выработать какой-то модус вивенди.

— У меня такое впечатление, что ты уже принял решение. Так где ты на самом деле провел ночь?

— Трахался.

Психиатрические больные тщательно подразделяются на «излечимых» и «хронических» — тех, для кого единственным лечением остается приносящий забвение торазин, и других, которых еще можно удержать на краю бездны маниакального сознания.

В июле 1963 года Барни Ливингстон начал свою ординатуру в психотическом (читай — «неизлечимом») отделении госпиталя Беллвью. Как все новички, он еще не избавился от иллюзии, что может помочь каждому душевнобольному. Он смотрел на них, как Данте на души в чистилище, уверенный, что поможет им отсюда выбраться.

С первой минуты его поразило, что, невзирая на жару, от которой на Манхэттене плавился асфальт, подавляющее большинство обитателей этого отделения были одеты основательно, как король Лир, приготовившийся встретить бурю.

Он вспомнил, что хронические шизофреники часто круглый год ходят в зимней одежде, опасаясь, что ее могут украсть или, что более вероятно, она потеряется в этом столпотворении.

Психиатрию часто называют «лечением разговорами». Но тут разговорами и не пахло. Больше того, Барни понял, почему здесь собрана столь разношерстная публика: они все хранили молчание.

Время от времени раздавалось шарканье. Кашель. Чихание. Но и это случалось редко. Казалось, здешние обитатели немы. Иногда, впрочем, слышалось тихое, отрешенное бормотание.

Поразительно, но ни один не замечал присутствия остальных. Появление Барни не вызвало ни единого любопытного взгляда. «Господи, — подумал он, — неужели возможна такая жизнь?»

К нему подошел огромный, сильный негр в белой рубашке нараспашку.

— Немного растерялись, доктор? — дружелюбно спросил он.

— Добрый день. Я — доктор Ливингстон, — поприветствовал он незнакомца, по всей видимости, дежурного санитара.

— Да-да, мы вас заждались. Позвольте проводить вас в сестринскую.

— Спасибо, — ответил Барни, стреляя глазами по сторонам.

Они прошли через две двери, и справа от них возник седой человек. Голову он держал набок, а руки ходили ходуном: пальцы левой исполняли какую-то замысловатую пляску, а правой ладонью он ритмично водил над левым плечом.

— Это Игнац, — пояснил негр, — Он играет.

— A-а, — протянул Барни и, осмелев, спросил: — Во что играет?

— Доктор, вы разве не видите его «Страдивари»?

— Ах, ну да, конечно. Только звук никак не расслышу.

— Но, доктор, вы же помните: «Слышимая музыка звучит сладко, а неслышимая — во сто крат слаще…»

Барни оценил.

— Удачно сказано! — восхитился он. — Джон Китс тоже был врач. А кстати, — добавил он и протянул руку, — я еще не знаю, как вас зовут.

— О, — ответил негр, — я думал, вам во дворце сообщили.

— Не понял?

— Вы разве не слыхали, что Понтий Пилат задумал меня распять?

— Господи Иисусе! — воскликнул Барни, моментально сбитый с толку.

— Да, сын мой. И когда я в ночь с пятницы на субботу предстану пред Отцом своим, я замолвлю за тебя словечко.

Неожиданно раздался сердитый голос:

— Мистер Джонсон, что вы там наговорили этому юному доктору?

Громила повернулся к приближавшейся старшей медсестре (по крайней мере, Барни надеялся, что это именно она). Та бодрым шагом шла им навстречу, грозя верзиле пальцем.

Тот шепнул Барни:

— Поостерегись, сын мой! Эта женщина — суккуб, она демон в женском обличье.

Сестра подошла.

— Доброе утро, — сказала она. — Я сестра Джейн Херридж. А вы, должно быть, доктор Ливингстон?

— Доктор Ливингстон? — с восторгом выдохнул негр. — А я, стало быть, Генри Стенли.

— А теперь, мистер Джонсон, ступайте и займитесь своими фантазиями, а нам с доктором нужно переговорить. Я уверена, он скоро опять вас навестит.

Сестра увела Барни, по дороге заверяя его, что многогранный бред Джонсона носит абсолютно безобидный характер.

— Вообще-то он не здешний. Он из отделения неотложной госпитализации. Но любит изображать из себя добровольного санитара. У нас очень не хватает людей. А он такой общительный, так хорошо понимает других…