Исчезнут, как птицы

Никитин Виктор

– Много тут всякого.

– В каком смысле?

– В том смысле, что закончили мы институт, считая его временным мостиком к чему-то основному, перешли на другой берег и теперь основного этого не видим. Ты разве видишь? – Он не дождался её ответа. – Словно на чужой территории. Стоим и оглядываемся – не прогонят ли? Примут ли за своих? Даже если это и основным является, то уж во всяком случае каким-то насильным и необязательным, – сказав всё это, он успел подумать, что выдал слишком большую порцию, – такого продукта ей не съесть, он ей неизвестен, к тому же надпись на этикетке неразборчива.

– Ты хочешь сказать, что трудиться не хочешь? – Надпись

на этикетке она разобрала, и Гостев почему-то подумал, что если бы она сказала «работать», у него было больше доверия к её вопросу.

– Да нет, я не об этом. Знаешь, – он прищурился, – иной раз посмотришь вперёд, нет ли там где очередного мостика или всё уже? («Давай, давай, – подстегнул он себя, – громозди мосты».)

– Почему всё? – С курицей было покончено, можно было расслабиться. – Женишься, будет семья… дети. – Она отпила компот. Компот был пресным.

– Всё понятно. Только как же с мостиком быть? Сжечь его что ли?

– Его уже нет, – сказала она. Компот был очень пресным.

– Да нет, – подумал он вслух, – есть… Ты институт помнишь?

– Конечно. – В следующий раз она возьмёт чай.

– Неплохое ведь было время?

– Да, весёлое, – согласилась она.

– А вот на этом берегу… – Он обвёл взглядом зал и словно увидел праздных отдыхающих, довольных тем, что они на берегу; без шезлонгов, правда, но ничего, сойдёт и так, можно даже сказать, что им удобно. Они компот не пьют, знают, что это такое, у них чай на столах, чайки над головой. Слышны голоса – крики чаек, ровный, убаюкивающий шум прибоя, колёсного парохода, кипение котла, шкворчание яичницы. Дым из трубы и ещё сразу несколько дымов и дымков из приоткрытых крышек на плитах. Душно, как перед штормом. Склонились над столом, перегнулись через борт – женщины, дамы, в левой руке кошелёк, правой кидая в пенный след за кормой (кормёжка) крошки хлеба, стаканы с компотом, куриные ножки, тарелки с борщом. Без духового оркестра, но в рабочий полдень.

Гостев узнал Лиду и Веронику Алексеевну. Лида смотрела на него, а Вероника Алексеевна – непонятно было: смотрит или нет, очки хорошо её прятали, ее никогда не было видно, но едва заметное напряжение в фигуре (в плечах, что ли?) всё же выдавало умеренный интерес к собеседнице Гостева, к тому, что Гостев не один. «Нашёл себе, значит, – подумал он и тут же спохватился: – Постой! О ком это? Кто нашёл? Я, что ли?» Они на этом же берегу, что и он, а словно на другом, и не сидят, а стоят и машут ему ободряющими платочками – неофициальные представительницы женской солидарности и женского же любопытства. Чего больше? Нечем взвесить, да и незачем. Лариса. Она была по-прежнему экономной в движениях, во всем, не более того, что ей было позволено – кем-то или чем-то. Он очнулся – не крик чайки, а её вопрос:

– Да ты меня слушаешь?

– Слушаю. – Пропал дымок за горизонтом, исчез пляж.

– Я хотела тебе… – Она раскрыла рот, чтобы еще что-то сказать, как вдруг рядом с ними оказался странный человек: он неожиданно опустил голову, – так низко, что казалось, хотел её протиснуть между ними или даже проползти по столику к стене, и спросил он так же, как-то ползуче, одной мокрой растянутой улыбкой: «Соль можно будет у вас взять?» Глаза испуганные и оскорблённые – так увидел Гостев. Ларисе показалось – колючие и настороженные. Его движение вызвало невольное содрогание у обоих. Ещё Гостеву бросились в глаза его милицейские брюки, в которых он стоял, склонившись над ними (пиджак на нём был, правда, цивильный, серый), просунув к середине столика большую, круглую,

почти лишённую волос голову и вместе с ней руку – длинную, худую, едва не пощёлкивающую пальцами от нетерпения, похожую на дрожащий пинцет или неожиданную просьбу, такую: «У вас стол забрать можно?»

– Пожалуйста, – непонятно каким голосом сказала Лариса. Он схватил солонку и быстро ушёл. С минуту, наверное, они сидели молча, потом она неуверенно заметила:

– Какой неприятный тип, правда?

– Правда, – согласился Гостев.

– Ну что, пойдём? – Она уже пришла в себя, встала и стряхнула крошки с зелёного платья.

По лестнице он поднимался немного сзади неё, думал. Зелёное платье ей не шло, оно стягивало и старило её, дразнило его; казалось, можно было, вполне легко – убрать его, стянуть, как кожу, чтобы обнажить её сущность, показать ту, какая она есть на самом деле, была. («Ого! – подумал Гостев. – Это в каком же смысле?»)

– Посмотришь комнату, где я сижу?

– Хорошо, – ответил он.

Красный цвет для быка, зелёный – для него; болото, сказка, царевна-лягушка, чья-то стрела в её лапках, не его.

– Тебе опоздать можно? Тут как – строго или?..

– Или, – ответил он.

Она всегда была девочкой. Гостев хорошо представляет её себе школьницей. С косичками, разумеется. Как они общались раньше? Он не мог вспомнить ни одного развёрнутого примера. Только её улыбки. А он – он тогда улыбался?

– Что ты зеваешь?

– Я не зеваю.

– Вижу-вижу. Ночью надо спать.

– А я и ночью сплю и днём.

– Соня. Растолстеешь.

Уже в комнате, когда она сказала «ну вот мои апартаменты», он снова зевнул – запоздало как-то, словно пытаясь растерявшимися зубами вцепиться в невидимую палку и повиснуть на ней. К «соне» тогда от неё был прибавлен «зевун».

– Тут пыльно очень. Я еще ничего не разбирала. Так что садись сюда, – сказала она и освободила стул без спинки от ветхих, замученных завязками и многими мусолившими их руками папок.

Он присел, мысленно сняв шапку (откуда-то она взялась, сама упала в руки), в гостях все-таки, нет, на приёме – у кого? – у неё; она за столом напротив, он перед ней, как на табуретке, не на стуле (спинки же нет), посередине комнаты, кабинета, правда, не голого, все стены плакатами заклеены – длинные последовательности выполнения каких-то серьёзных операций, всё коричнево-зелёное, пыльное, старое, еще с пятидесятых годов наверное, тот стиль, те кепки, пиджаки, штаны, платья, платки, лица – лица строгие, военные, это техника безопасности, это гражданская оборона, противогазы, руки по швам, руки – треугольники, согнутые в локтях, – невидимая гипотенуза стянула катеты в гантели, «не стой…», «не ходи…», «что нужно знать, чтобы…» Что? – спросил себя Гостев; сидел и мял свою шапку неизвестности, она становилась все больше, она уже не помещалась в руках, и их некуда было девать. Как на допросе, подумал он, и в точку – вопрос ее заинтересованный, выросший из сложенных на столе её рук.

– Ну, рассказывай.

– Что?

– Какая тут обстановка. Я же новый здесь человек.

– А вот такая, как на плакатах, – ответил он.

– Это как?

– Такие же призывы и предостережения. Та же проверенная до тебя последовательность, – сказал он; потом спросил:

– Ты уже разучила свои обязанности?

– В каком смысле?

«Она ищет смысла. Как я?» – подумал Гостев.

– Ну, знаешь, как пьесу на пианино, гамму… Скорее всего это будет каждодневной нудной гаммой. Ты будешь начинать с «до» и заканчивать «до».