Ishmael
Шрифт:
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Да что там, я и сам еще недавно считал, что, как бы люди ни вдохновлялись, подобные перемены — как и те, о которых мы говорим, — невозможны.
— А теперь?
— А теперь я полагаю, что отказаться от власти над миром почти немыслимо... чертовски мало реально, но все же представить себе такое возможно.
9
— Однако у меня есть еще вопрос, — сказал я.
— Спрашивай.
— В твоем объявлении говорилось: «Требуется искреннее желание спасти мир».
— Ну и что?
— Что мне следует делать, если я искренне желаю спасти
Измаил долго мрачно смотрел на меня сквозь прутья решетки.
— Тебе нужна программа?
— Конечно.
— Тогда вот что нужно сделать. Книга Бытия должна быть переписана. Каин должен перестать убивать Авеля. Это самое главное, если вы хотите выжить. Несогласные — находящийся под угрозой вымирания вид — жизненно важны для мира, не потому, что они люди, а потому, что только они могут показать разрушителям мира, что не существует единственно правильного образа жизни. И еще, конечно, вы должны выплюнуть запретный плод. Вы должны полностью и навсегда отказаться от идеи, будто знаете, кто на этой планете должен жить, а кто — умереть.
— Да, я все это понимаю, только ты описываешь программу для человечества, а меня интересует программа для меня лично. Что я должен делать?
— Тебе следует обучить тому, чему я научил тебя, сотню последователей, и вдохновить их настолько, чтобы каждый из них тоже обучил сотню. Так это всегда и делается.
— Да, но... будет ли этого достаточно? Измаил нахмурился:
— Конечно, достаточно этого не будет. Но если ты начнешь с чего-то другого, то не останется вовсе никакой надежды. Ты не можешь сказать: «Мы собираемся изменить поведение людей в отношении мира, не меняя того, что они думают о мире, о намерениях богов или о предназначении человека». До тех пор пока люди вашей культуры уверены, что мир принадлежит им и что боги повелели им завоевать мир и править им, они, конечно, будут продолжать действовать так, как действовали последние десять тысяч лет. Они по-прежнему будут смотреть на мир как на свою собственность и завоевывать его, как вражескую территорию. Этого нельзя изменить при помощи законов. Нужно сначала изменить умы людей. И нельзя просто вырвать комплекс вредных идей и оставить на его месте пустоту: нужно дать людям что-то столь же значительное, как и то, что они теряют, — что-то более привлекательное, чем древний ужас Человека Высочайшего, истребляющего на планете все, что не служит ему прямо или опосредованно.
Я покачал головой:
— На самом деле ты говоришь о том, что кто-то должен встать и сделаться для мира тем, кем был святой Павел для Римской империи.
— В основном это так. Разве перспектива кажется тебе такой устрашающей?
Я рассмеялся:
— Устрашающей — это еще мягко сказано, все равно что назвать Атлантический океан лужей.
— Неужели есть что-то невозможное в век, когда комика на телеэкране за десять минут слышит больше людей, чем святого Павла за всю его жизнь?
— Ну я же не комик.
— Ты ведь писатель, не так ли?
— Писатель, но не такого рода. Измаил пожал плечами.
— Ты просто счастливчик. Ты избавлен от любых обязательств. Избавлен по собственному выбору.
— Я этого не говорил.
— Что ты рассчитываешь услышать от меня? Заклинание? Волшебное слово, которое развеет все несчастья?
— Нет.
— В конце концов, ты, похоже, не отличаешься от тех, кого, по
— Нет, неправда. Ты просто плохо меня знаешь. Со мной всегда так — сначала я говорю: «Нет-нет, это невозможно, совершенно невозможно», а потом берусь за дело и делаю. — Измаил сгорбился, не слишком обнадеженный моими словами. — Но в одном я уверен: первое, что у меня спросят, будет: «Ты что, предлагаешь нам вернуться к образу жизни охотников и собирателей?»
— Это, конечно, бессмыслица, — сказал Измаил. — Стиль жизни Несогласных не охота и собирательство, а готовность позволить жить всем живым существам, и земледельцы могут делать это с тем же успехом, как и охотники, и собиратели. — Он помолчал и покачал головой. — Мои старания заключаются в том, чтобы дать тебе новую парадигму человеческой истории. Образ жизни Несогласных не пассивное существование где-то в глуши. Твоя задача не тащить назад, а вести вперед.
— Но к чему вести? Мы же не можем просто уйти от своей цивилизации, как это сделали индейцы хохокам.
— Ты совершенно прав. Перед индейцами хохокам уже был другой путь, а тебе придется проявить изобретательность — если, конечно, ты считаешь, что игра стоит свеч. Если ты обеспокоен тем, выживет ли мир.
Измаил устало посмотрел на меня. — Вы ведь народ изобретательный, не так ли? Вы же этим гордитесь.
— Да.
— Вот и изобретайте.
10
— Я упустил из виду одно маленькое обстоятельство, — сказал Измаил с долгим печальным вздохом, словно сожалея, что позволил себе об этом вспомнить.
Я молча ждал.
— Один из моих учеников сидел в прошлом в тюрьме. За вооруженное ограбление, ни больше ни меньше. Я говорил тебе об этом?
Я ответил, что не говорил.
— Боюсь, что наши совместные занятия принесли больше пользы мне, чем ему. Во-первых, я узнал от него, что вопреки тому, что показывают в фильмах о тюремной жизни, тамошние обитатели вовсе не однородная масса. Как и во внешнем мире, там есть богатые и бедные, могущественные и слабые. Богатые и могущественные живут там относительно хорошо — не так хорошо, как жили на свободе, но много-много лучше, чем бедные и слабые. На самом деле они могут получить все, что хотят: наркотики, хорошую пищу, секс, услуги.
Я только поднял брови.
— Ты, должно быть, гадаешь, какое это имеет отношение ко всему остальному, — кивнул в ответ Измаил. — А дело тут вот в чем: мир Согласных — одна большая тюрьма, и за исключением горстки Несогласных, рассеянных по планете, вся человеческая раса оказалась в этой тюрьме. За последнее столетие все сохранившиеся Несогласные в Северной Америке были поставлены перед выбором: быть истребленными или согласиться на заключение в тюрьме. Многие выбрали заключение, но мало кто из них на самом деле сумел приспособиться к такой жизни.
— Да, похоже на то.
Измаил уставился на меня больными слезящимися глазами.
— Каждая хорошо управляемая тюрьма, естественно, должна иметь собственное производство. Уверен, ты понимаешь почему.
— Ну... это помогает чем-то занять заключенных, наверное. Отвлекает их от мыслей о скуке и бессмысленности их жизни.
— Да. Можешь ты сказать мне, чем является ваше собственное?
— Тюремное производство? Сразу не соображу, хотя это должно быть что-то очевидное.
— Совершенно очевидное, сказал бы я. Я немножко подумал.