Иск Истории
Шрифт:
Шоа пронизывает и «тратит» всю пульсирующую, дышащую, шевелящуюся ткань жизни.
Шоа – бездна гибели, жаждущая в сороковые годы двадцатого века законно утвердиться в мире.
Она ползет на восток – воссоединиться со своим образом и подобием – ГУЛагом, сотворить от Атлантического до Тихого единое пространство тотального насилия, пространство, в котором смерть торжествующе открыла все свои главные и запасные ворота.
В этом пространстве время определяется скоростью уничтожения и числом убиенных и замученных, причем число это уже в миг исчисления теряет свою точность в безымянной массе тел, на скорую
В этом пространстве язык и смерть ведут невинные игры, некий пинг-понг по убиению невинных.
К примеру, слово «соловей», означающее сладкоголосую птичку, выводящую романтические рулады в оглушенной после массовых расстрелов лесной тишине, является также именем эсэсовской дивизии, от которой ничто живое спастись не может, – «Нахтигаль».
От этого же слова – Соловки: святое место – Соловецкий монастырь, дьявольски приспособленный под гибельное лежбище ГУЛага.
А удивительно романтичное выражение «ночь хрустальных ножей» так и располагает мечтательную душу к тотальному уничтожению себе подобных.
У крепкошеих парней по обе стороны мировой бойни, абсолютно уверенных в собственной безопасности, в головах, вместо извилин, – один прямой желоб, подобный ложу ружейного ствола. Одно умение – убивать.
Неизвестное им понятие творительного падежа заменено морительным падежом.
Надо спасать арийцев – с одной стороны, коммунизм, с другой. Спасать от эпидемий, связанных с падежом скота в человеческом облике низшей расы или врагов народа.
Топография этого пространства, со всеми ее складками людской оседлости, подобными карте, засиженной мухами, должна быть, по замыслу истязателей этого пространства, в корне преобразована. В этом пространстве теряет смысл выражение – «люди гибнут как мухи». Никогда еще не было такого триумфа плодящихся мух. Трупных.
Два главных понятия, исследуемые Мартином Хайдеггером, – Бытие и Ничто, – веками мучившие немецкую классическую философию, – его соотечественники берут впрямую за рога, превращая Бытие, сущее, существующее, – в Ничто – с помощью столь хулимой тем же Хайдегтером «технэ» – автоматического оружия, газов и крематориев.
Машинное торжество смерти порождает невиданный расцвет мышиного и мушиного племени.На этом уровне грызунов и насекомых, перед которым бледнеют десять казней египетских, «бездна Шоа-ГУЛаг» еще не изучалась.
«Творцы» этого пространства, весьма озабоченные опасностью эпидемий, очищением воздуха и немецкого духа, с немецкой последовательностью борются за экономию пространств захоронения, для чего строят и строят новые крематории.
Время торопит, хотя Третий рейх полагает быть тысячелетним.
В сибирской вечной мерзлоте нет опасности эпидемий. Там косит людей заболевание с тоже таким мечтательным названием – «пеллагра».
Идущие с Запада хотя и торопятся, но дело уничтожения ведут основательно. Захваченные врасплох на Востоке, в спешке «пускают в расход» всех заключенных, которых не в силах эвакуировать. Раньше-то они это совершали тоже планомерно: расстреливали у каждого города, а то и городка. Безымянные могилы тридцать седьмого, как тщательно скрываемую достопримечательность, имеет каждый город областного значения. Теперь они сольются с безымянными насыпями массовых расстрелов, совершаемых нацистами.
Черепа сохраняются лучше всего и неожиданно оказываются доказательствами, которые нельзя скрыть. Война стреляет в лицо. Каратели по обе стороны войны – в затылок.
А пока ими вместе закладывается маркирующий горизонт мертвых в отложениях Евразии тридцатых-сороковых годов XX века. Влияние человека на природу – с истинно геологическим размахом. В пригородных песках и глинах лежат миллионы костей – добыча, способная свести с ума палеонтолога. Плодородная почва незримых кладбищ сверхурожайна: чертополох, полынь, репейник, белена.
Обступает меня лес, просвеченный солнцем, просвистанный птицами. Литва, 2000 год. Неподалеку, в речке, плещется племя младое, незнакомое. Бродит по лесу, останавливается, не понимая, что за диковина – геометрическая ровная – почти в километр – насыпь. Маленький обелиск с надписью кем-то разбит. Не столь уж наивны те, кто разбивает памятники. Нет имени – нет, и не было ничего. Один лишь смрадный выдох бандита, разбивающего камень, вторично убивающего уже убиенного.
Но это лишь кажется. Толстые, налитые нездоровыми соками лозы выползают из насыпей.
Пиршество расцвета из разложения.
Необузданный рост, жирные листья, мясистые стебли.
В набрякших сосудах пульсируют соки рано ушедших жизней. Деревья не выдерживают напора, захлебываясь этими соками, как ядом, искривляясь, корежась.
Через чашечки цветов, бесстыдно выворачивающие себя до дна, разряжается дух многолетней несправедливости, взрывчато накопившейся под землей.
Молодое поколение чует неладное, торопится покинуть это место.
Не понимая литовского, изредка слышу знакомое слово «жиду, жиду». Что-то, вероятно, припомнилось им по разговорам, главным образом, дедов, совесть которых явно нечиста. Вместе с дурманящим запахом растений это тяжелит голову, сжимает виски, напоминает о смерти.
Старухи с полубезумно застывшими взглядами – единственные поводыри, помнящие места расстрелов и погребений. Старухи уверены в том, что невиновность, как невинность мертвых, придает целебную силу прорастающим из них растениям. Старухи ковыряются в этих землях, ищут коренья. Я увидел их в 1964-м, впервые оказавшись в Киеве, пройдя весь путь вдоль долгого Лукьяновского кладбища, по которому шли евреи к Бабьему Яру.
Время было хрущевское, когда свирепствовала хроническая паранойя, будничное безумие советских властей – превращать еврейские кладбища и места захоронений в парки и спортивные сооружения.
Вот и здесь, на Лукьяновском, расковыряли могилы, расшвыряли памятники. Да так и бросили. Тянется за оградой не-кладбище и не-парк. Бродят старухи. Склепы – логова пьяниц и проституток. Буйно пузырится растительность – бородавчатые листья, язвенные наросты, ядовитые пятна лихорадок и иных лихоманок.
В Кишиневе на месте еврейского кладбища построили закрытый теннисный корт для начальства и закусочные. В Минске – футбольное поле. Место еврейской скорби крепко, изо дня в день много лет затаптывается беспамятным ликованием одноклеточных.