Искатель, 2013 № 03
Шрифт:
Снежана едва подавила в себе возникший вопрос, Кот же сделал паузу и продолжил важно ходить по комнате.
— Таким образом, получается, что он может, благодаря своему таланту художника, творить на холсте новую действительность, а будучи медиумом, может придавать этой действительности свойство эдакой жизни, позволять ей проникать в ваш мир. Скажем, увидит он во сне девушку, нарисует ее, а она — хлоп! — и попала в ваш мир, здорово, не правда ли? Хе-хе! Вот моя госпожа этим и воспользовалась… Она этих медиумов пасет так же, как людские пастухи — овец своих, хе-хе, глаз с них не спускает. Любит она, знаете, погулять в вашем мире, поразвлекаться, попроказничать да — что уж греха таить! — поразвратничать. А тут еще медиум и художник к тому же! Ну, и понеслось… Все бы хорошо закончилось, но тут прознал об этом ее папаша, а он тот еще орел — своего никогда не упустит! Дочка вначале вроде бы отпиралась, да уж больно он крутого нрава у нас — змеиная голова, у кого угодно
— Вы, наверное, думаете, «а при чем тут я»? — блеснув стеклами очков, спросил Кот, глядя на недоуменное лицо Снежаны. — Да при том, что для такой вот операции, так сказать — шутка ли — весь мир перекроить! — медиум должен отдать все свои силы без остатка! А потом — хлоп! — даже души от него не останется, не то что тела! Будет одна неразумная жалкая тень! Как му-ш-шка жу-ж-жащая, вот и все-с! — Кот пронзительно зажужжал, удивительно виртуозно подражая насекомому, а потом хлопнул лапками друг о друга, звонко его раздавив. Снежана опять закусила губы, с трудом подавив в себе плач, а Кот опять хитро на нее взглянул, блеснув стеклышками пенсне, и продолжил: — Но тут моя госпожа уже не выдержала. Ведь пока художник жив, жив и его портрет, а значит, есть тогда и у нашей госпожи дверка в ваш пр-р-релестненький мирок, нет художника — нет и дверки — все прос-сто-с! Художник для нас — ключик-с, золотой ключик-с, если угодно-с, хи-хи! А так — забирайте вы его себе, живите с ним, сколько хотите-с, нам не жалко! Ну, теперь, надеюсь, вам все понятно-с, почему наша госпожа ну никак не заинтересована в том, чтобы наш художник превратился в тень? Но, с другой стороны, и открыто вырвать его из рук отца она тоже не может. Но способ все-таки есть! — торжественно сказал Кот и, остановившись, повернулся мордой к Снежане. — И здесь без вас нам просто не обойтись, а потому мы — в моем, так сказать, лице — предлагаем вам сделку! — Кот на цыпочках, неслышно, как могут это делать только животные его семейства, подкрался к Снежане и зашептал: — Сделка такова — вы помогаете нам, а мы спасаем вашего любовника. Как вам такой расчет?
— И… что же от меня потребуется? — настороженно прошептала Снежана.
— А-а-а! Пара пустяков! Ну, сущие пустяки, право! — махнул лапкой Кот. — Всего-то навсего, тепло вашего тела, простите за хамство, хи-хи! Видите ли, он полностью истощен, высосан весь, как моз-зговая косточка-с… — И в руках Кота неизвестно откуда появилась толстая мозговая кость, из которой он с шумным хлюпаньем высосал все ее содержимое.
— Ради любимого я на все согласна! — решительно кивнула Снежана.
— Ну и замечательно-с! — воскликнул Кот, чуть ли не подпрыгнув от радости. — Я так и думал… А госпожа еще сомневалась, а вот она, туточки, мяу! Живая и здоровая, розовень-кая, как персик, сочненький персик! — Кот смачно чмокнул губами. — Ну а теперь — милости пр-р-росим! — Он опять изогнулся в учтивом поклоне, указывая верхними лапками на портрет.
На этот раз, как тут же отметила про себя Снежана, портрет действительно ожил — глаза ее собственного двойника заблестели, на губах появился влажный блеск, на щеках — румянец, губы растянулись в улыбке, ветви деревьев на заднем фоне зашевелились, послышалось утиное кряканье и шелест волн пруда. Свет полуденного солнца полился в комнату из портрета, будто из открытого окна, и рука девушки потянулась к Снежане:
— Возьмись за мою ладонь! — послышалось мягкое, ласковое, мелодичное сопрано. — Добро пожаловать в Зазеркалье!
Снежана взяла тонкую, но необыкновенно горячую руку, протянувшуюся к ней из портрета, и ее словно ударило электрическим током, но она не испугалась, а смело сделала шаг вперед, потом другой и… вот она уже оказалась на зеленой лужайке перед белой беседкой, а чуть поодаль, на невысоком холме, стоял розовый замок, на шпилях которого гордо реяли белоснежные знамена, и шпилей на замке было ровно ОДИННАДЦАТЬ.
ДВЕНАДЦАТЬ…
Черное марево густого тумана — жирного, холодного, мертвого. Тумана без конца и края, без проблесков света, чем-то напоминающего арктический океан в период полярной ночи, но без островов, берегов, без живности и света, даже без айсбергов и дрейфующих льдин. Одно бескрайнее и однотонное море, холод которого пронизывает до костей, лишает жизни разум, умерщвляет чувства — все, кроме одного — осязания — и, наверное, лишь для того, чтобы помучить свою жертву бесконечным ощущением ледяного холода и пустоты…
Но вот, когда, казалось,
Ганин тяжело выдохнул, будто он действительно только что вынырнул из глубокого океана, и глухо закашлялся. Внутри себя он по-прежнему ощущал арктический холод. Он хотел было поежиться и зарыться, как когда-то в далеком детстве, под теплое одеяло, но почему-то не смог этого сделать — мышцы были полностью парализованы холодом, так что он не мог пошевелить ни руками, ни ногами.
— Не делай ничего, леж-ж-жи, как леж-ж-ж-жишь, не подавай виду, что ты прос-с-снулся… — раздался тоненький пискливый голосочек у самого уха. Ганин с трудом приоткрыл глаза. Он лежал в полутемной комнате, а прямо над ним плясал в воздухе маленький комарик.
Ганин с трудом кивнул. Внезапно до его слуха донесся звериный храп. Ганин с трудом повернул голову на звук и увидел, что рядом с ним на кровати лежит здоровенная песочно-желтая львица и, свернувшись клубком, прямо как домашняя кошка, крепко спит. Впрочем, ее уши, как и у всякой кошки, были настороже и время от времени шевелились даже во сне. Услышав звук движения головы Ганина, она тут же открыла глаза, и в них вспыхнули яркие песочно-желтые огоньки, но Ганин уже успел закрыть глаза, и львица опять заснула. Где-то в коридоре слышались тяжелые шаги и клацанье когтей другого крупного животного — Ганин вспомнил, что у львицы был брат.
Прошло несколько минут, и комарик запищал-у его уха снова.
— Не пугайс-с-ся. Что бы ни произошло, не подавай виду, что ты что-то видишь или слышишь, леж-ж-жи как мертвец, ты меня понял?
Ганин молча кивнул, опять приоткрывая глаза. Комарик еще немного покружил и попищал, а потом куда-то пропал.
Через некоторое время Ганин ощутил, как что-то скользкое и холодное упало на его обнаженную грудь. Он внимательно присмотрелся и увидел длинную черную кобру. Ганин с трудом подавил в себе чувство отвращения и омерзения, в то время как змея медленно обвивала его тело своим прохладным и склизким хвостом. Наконец он увидел над собой ее маленькую мордочку с черными блестящими глазками-бусинками, широкий черный с серебром капюшон. Кобра тихо зашипела, обнажила белые ядовитые зубы и, не успел Ганин испугаться, стремительно вонзила их в шею, прямо в сонную артерию. Ганин с трудом, памятуя предупреждение, подавил вскрик, но больно не было — настолько шея онемела от холода, точь-в-точь как десны после анестезии в кабинете зубного врача. Чуть только кобра отняла свою пасть, как он почувствовал, как яд медленно, но верно распространяется по всему телу. Постепенно вместо леденящего холода, который он чувствовал повсюду — вовне и внутри, в груди его начинало расти ощущение какой-то легкости и свободы. Ему показалось, что теперь он сможет не просто бегать и прыгать, как молодой козленок, но даже и летать, как птица. Сковывающий ледяной панцирь окончательно разжал свои мертвящие объятия, Ганин взмахнул руками и — сам того не ожидая, — оказался аккурат под потолком комнаты! Большого труда стоило ему подавить в себе желание рассмеяться от всей души! Он стал с наслаждением махать руками, наматывая круги вокруг люстры, как мотылек. После двух суток тяжести, боли, несвободы это было непередаваемое блаженство! Однако чувство эйфории сразу же прошло, стоило только ему взглянуть вниз и увидеть там самого себя, точнее, свое тело: бледное, с синими губами, черными впадинами вместо глаз, восковым лицом, окостеневшими пожелтевшими кистями рук… Это было не его тело. Это был труп.
Змеи уже видно не было. Вместо нее к нему подлетел все тот же маленький комарик и прожужжал:
— С-с-следуйте з-з-за мной, милорд, з-з-з… Нам предс-с-стоит долгое путешествие.
Они подлетели к стене. Там Ганин увидел небольшое черное отверстие, вроде вентиляционной шахты. Туда юркнул комарик, а вслед за ним полетел и он сам…
Когда он долетел до светлого пространства, то сначала не увидел ничего — так после кромешной тьмы, царившей в тоннеле, ослепил его тамошний свет! Однако когда глаза привыкли к нему, пред его взором предстал довольно просторный грот пещеры, в центре которого располагалось огненное озеро, являвшееся источником света, из которого вытекали четыре реки. Подземелье было унылым, пустым, а местами и просто отвратительным. Под ногами чернела потрескавшаяся от жары почва, напоминавшая природный асфальт. В некоторых местах, как раз там, где на ней были трещины, иногда доходившие до локтя шириной, она поросла странными растениями больше человеческого роста высотой, покрытыми крючковатыми колючками в палец длиной и ядовито-зелеными зубастыми цветами. А по стенам и по потолку подземелья ползали какие-то странные черные существа, напоминавшие тараканов или пауков.