Искатель следов
Шрифт:
— Довольны вы вашим путешествием?
— Да, до известной степени… Индейцы оказались совсем не такими, как о них рассказывают, и так как они еще не испорчены цивилизацией, они легко воспринимают все, что им объясняют.
— Долго вы рассчитываете пробыть с нами?
— Да, это последнее путешествие ужасно меня утомило; здоровье мое что-то очень плохо, и мне необходимо отдохнуть несколько дней для того, чтобы восстановить силы для продолжения моего служения.
— В таком случае, отец мой, поедем со мной на асиенду, этим вы осчастливите всех нас: моего сына, мою дочь и меня.
— Я даже сам хотел просить вас об этом, дон Мигель, и очень рад слышать, что мое посещение не будет неприятно вам… Я так бесцеремонно принимаю ваше любезное приглашение только потому, что знаю наверняка, что я вас не побеспокою.
— Совсем наоборот, мы будем очень счастливы, если вы согласитесь погостить у нас.
— Я знаю, какое у вас доброе сердце.
— Вы совсем напрасно хвалите меня так, отец мой. Тут играет роль не одна доброта, но и эгоизм.
— Каким образом?
— Трудясь над воспитанием индейцев, вы оказываете громадную услугу расе, принадлежать к которой я считаю для себя большой честью, потому что я ведь тоже индеец.
— Это правда, — смеясь отвечал священник, — ну, я отпускаю вам этот грех эгоизма ради тех целей, которые заставляют вас совершать его.
— Святой Отец, — вмешался в разговор Валентин, — а что, много дичи теперь в пустыне?
— Да, много. Бизоны целыми стадами спустились с гор и, кроме того, очень много ланей и антилоп.
Валентин с удовольствием потер себе руки.
— Сезон будет хороший, — сказал он.
— Да, для вас. Что же касается меня, то мне и так не на что жаловаться, индейцы все время заботились обо мне.
— Вы себе представить не можете, как я боюсь за вас, когда вы вот так отправляетесь к этим красным дьяволам… Это не относится, конечно, к команчам, — я хорошо знаю этих воинов, да они и сами всегда с уважением относятся к вам, но я страшно боюсь, как бы разбойники апачи не сыграли с вами в конце концов какой-нибудь скверной штуки.
— Зачем так дурно думать о них, друг мой?
— Я говорю одну только правду. Вы себе и представить не можете, как эти негодяи апачи вероломны, трусливы и жестоки. Я хорошо знаю их и могу даже представить доказательства, если хотите. Но будьте спокойны: если они когда-нибудь позволят себе сыграть с вами какую-нибудь штуку, я сумею найди дорогу в их деревни. В пустыне нет угла, которого бы я не исследовал до последней извилины. Недаром же прозвали меня Искателем Следов… Клянусь вам, я не пощажу никого из них!
— Валентин, вы знаете, как неприятно мне слышать, когда вы так говорите. Индейцы — несчастные дети природы, они иной раз и сами не сознают, хорошо или дурно они делают, и поэтому с них нельзя строго взыскивать за совершаемые ими поступки.
— Ладно! Ладно! — проворчал охотник. — Вы можете думать, как вам будет угодно, а я думаю иначе!
— Да, — улыбаясь продолжал миссионер, — но мне кажется, что я поступаю в этом случае правильнее вас.
— Очень может быть… Вы знаете, что я никогда не спорю с вами в таких случаях. Я не знаю, как это вы делаете, но только вы всегда умеете доказать мне, что я не прав.
Ответ охотника всех рассмешил.
— А что делают теперь индейцы? — спросил Валентин, давая разговору другое направление. — Все еще дерутся?
— Нет, мне удалось примирить Хабаутцельце, или Единорога, главного вождя команчей, и Станапата, или Кровавую Руку, вождя апачей. Они на совете поклялись соблюдать мир.
— Гм! — проговорил Валентин недоверчивым тоном. — Этот мир будет непродолжителен: Единорог имеет слишком много причин быть недовольным апачами.
— Не знаю, может быть. Хотя я до сих пор не заметил ничего такого, что оправдало бы ваше предсказание.
— Это почему?
— Потому что, когда я уходил от Единорога, он готовился к большой охоте на бизонов, в которой должны были участвовать пятьсот самых знаменитых воинов.
— Ага! А вы не знаете, отец мой, где они предполагают охотиться?
— Знаю. Единорог даже поручил мне, когда я прощался с ним сегодня утром, пригласить и вас на охоту, потому что я говорил ему, что увижу вас.
— Я очень ему благодарен за это приглашение, потому что охота на бизонов всегда доставляет мне большое удовольствие.
— Впрочем, вам не придется далеко идти, чтобы увидеться с Единорогом, — он теперь не более чем в десяти милях отсюда.
— Значит, охота назначена где-нибудь здесь, поблизости?
— Да. Сборным пунктом назначена долина Желтого Камня.
— Я обязательно буду там в назначенное время… Ах! Если бы вы знали, как вы меня обрадовали, отец мой!.. Вы себе этого даже и представить не можете.
— Тем лучше, друг мой. А теперь, господа, прошу вас извинить меня, я до такой степени устал, что был бы очень рад отдохнуть несколько часов.
— Экий я дурак!.. Как это я не подумал об этом! — вскричал Валентин, ударяя себя по лбу. — Простите меня, отец мой!
— Я подумал за моего брата, — вмешался Курумилла, — пусть отец мой идет за мной, все готово.
Миссионер поблагодарил индейца улыбкой, встал, поклонился присутствовавшим и, опираясь на Орлиное Перо, последовал за Курумиллой в соседнее отделение грота.
Отец Серафим нашел там ложе из сухих листьев, покрытых медвежьими шкурами, и костер, устроенный так, чтобы он мог гореть целую ночь.
Индейцы, почтительно поклонившись священнику и убедившись, что он больше ни в чем не нуждается, ушли.
Опустившись на колени, отец Серафим прочел молитву, потом вытянулся на своем лиственном ложе, скрестил руки на груди и уснул тем детским сном, каким спят только праведники.
Как только священник ушел, Валентин нагнулся к своим друзьям и шепотом сказал им:
— Все идет отлично. Вы спасены.
— Что такое? Не может быть! — с удивлением воскликнули дон Мигель и генерал.