Искатель. 1967. Выпуск №4
Шрифт:
Но последние два слова были жирно зачеркнуты. И написаны другие. «Целую. Папа». Это Федор расценил как маленькое отступление от принятого в записке обычного тона отца. «Как же ему тяжело», — подумал тогда Федор.
Воспоминание об отце было приятным и радостным. Даже боль прошла. Федор открыл глаза.
Воду в банке по-прежнему пронизывало низкое косое солнце, но блики уже не слепили. Они мягко играли на устланном песком дне. Водоросли перестали выглядеть просто черными тенями. Они были зелеными и свежими, такими зелеными и свежими, какими только могут быть водоросли в чистой,
Кольцо распалось.
Теперь рыбки плавали в беспорядке, старательно пересекая курс одна другой, но на разных уровнях.
В сознании Федора мелькнуло сожаление, что он ничего не знает о рыбках. Он почувствовал словно потерю, оттого что не знал о них раньше, — много-много раньше, чем сегодня. Он понимал: ничего не изменилось бы, но ему было бы, наверное, легче. Может быть, и намного легче — его связывало с жизнью на одну ниточку больше, как такие вот ниточки связывали с жизнью Кузьму Королева — его любовь к пчелам или как Семена Петровича, соседа по госпитальной койке — его любовь к золотым рыбкам.
«Почему я не подумал об этом раньше? — спросил себя Федор. — Потому что я видел только потолки, потолки… Дверные проемы — точно предел… Почти год непрерывной боли, отчаянных ночей, надежд, перемежеванных кошмарами. И вот я добрался до стола у окна в конце коридора…»
Федор вздрогнул.
Одна рыбешка подплыла к стенке банки как раз против его лица. Забавная, смешная рыбешка. Она смотрела на Федора черными выпученными глазами, ротастая, как девчонка-подросток. Она старательно, плавно разевала рот, яркий, точно подкрашенный, будто выговаривала: «Чего тебе на-доб-но?..»
Не в силах сдержать улыбки, Федор так же старательно и плавно пошевелил губами и немо проговорил: «Ничего…»
Ведь чудо уже свершилось. Его снова и еще больше заинтересовал мир, в который он словно вернулся.
— Отвечает? — услышал он негромкий вопрос и по голосу узнал соседа — Семена Петровича.
— Отвечает, — тоже заговорщическим тоном сказал Федор.
— Чего?
— Не печалься, ступай себе с богом, починят тебя так, что не хуже прежнего будешь.
— Главный хирург фронта приехал. Слышишь? Топай в палату.
Семен Петрович проводил его до койки, Федор едва успел отдышаться, как в палату вошел огромный, в больших очках, с рукавами халата, закатанными выше локтя, главный хирург фронта. Позади него, как хвост кометы, двигались начальники отделений, ординаторы и еще какие-то люди, халаты на которых висели, словно форма на новобранцах. Главный хирург сверкнул очками и буркнул:
— Здравствуйте, товарищи…
В ответ прозвучало довольно нестройное:
— Здравия желаем!
Не привыкли солдаты приветствовать начальство лежа.
— Где он? — не оборачиваясь к сопровождавшим, спросил главный хирург.
— У
Главный хирург подошел к Федору.
— Здравствуй, солдат.
— Здравствуйте…
Глаза за большими очками с толстыми стеклами выглядели очень крупными, навыкате. Страшноватыми…
Осматривая Федора, главный хирург хмыкал то довольно, то настороженно, у хирурга были толстые и очень проворные руки в веснушках, покрытые густыми рыжими волосами. На первый взгляд это были беспощадные, безжалостные руки, но хирург умел ими пользоваться так, что даже прославившейся на весь госпиталь своей «легкой рукой» сестре Маше было далеко до такой нежности и точности.
— Сколько воюешь? — обратился он к Федору.
— Три года.
— Сколько? — хирург чуть склонил голову, посчитав, что ослышался, смешно сморщил лицо в крупных морщинах.
— Три года, — повторил Федор.
— Подожди, подожди… Так сейчас тебе едва восемнадцать?
— Так точно. Семнадцать и девять с половиной месяцев.
— Как же ты успел?
Федору стало жарко.
— Партизанил. Потом в разведке, — заплетающимся от волнения языком проговорил Федор. «Вот попал! Этот уж наверняка прикажет и близко к фронту не подпускать».
— Родители погибли… — хирург не спросил, а кивнул.
— Мать — да… Отец пишет, чтоб я был хорошим солдатом. Вот письмо. Я правду говорю, — Федор влажными от волнения руками пытался нащупать под подушкой письмо отца, а оно, как нарочно, где-то затерялось, в каких-то складках.
Главный хирург фронта ждал, очень внимательно приглядывался к Федору. Прочитал записку.
— Что ж, коль по семейной традиции пошло…
— Так точно. Да и что я в тылу буду делать?
— Пожалуй, об этом-то и стоит прежде всего подумать.
— Почему?
— Ну, а если подумать?
Федор не сдержал улыбки. Уж больно точно получилась у генерала интонация этой любимой младшим лейтенантом фразы.
— Понял. Наши войска вступили сегодня на территорию Восточной Пруссии. А улыбнулся я… Вы очень похоже… Как младший лейтенант Русских, сказали. Он командовал группой захвата.
— Погиб…
— Не успел я. Не смог заставить немцев тащить его быстрее…
— Ну-ка, ну-ка…
Тогда Федор рассказал, как было дело.
— Что ж, солдат, — подумав, проговорил хирург, — в прятки с тобой играть не годится. Не из того ты десятка. Операция сложная, тяжелая и рискованная. Выйдет — тогда будет все в порядке. Нет — инвалид. Уговор, солдат! Ответ завтра. — Главный хирург поднялся, обратился ко всем в палате: — Вопросы есть?
Вопросов не было ни у кого.
Когда дверь за последним врачом из свиты закрылась, лежащий слева от входа обреченный раненый тихонько засмеялся:
— Чего далась тебе эта операция? Жить будешь. Хромой, но будешь. А тут такой риск…
Семен Петрович долго недоуменно молчал, потом повернулся к Федору.
— Как же мы очутились в Восточной Пруссии? Разве мы уже взяли Берлин?
Сосед страдал, как говорили врачи, ретроградной амнезией — потерей памяти. Семен Петрович был младшим политруком в танковой роте, Во время боя снаряд ударил под башню, ее сорвало и откинуло. Семен Петрович чудом остался жить.