Искатель. 1970. Выпуск №3
Шрифт:
Но в данный момент получки его не интересовали Зинку и Милочку. Их интересовало собственное будущее.
Тут он принялся молоть всякую чепуху про кинозвезд, про мужей-академиков, про собственные дачи и даже автомашины. Зина и Милочка только восторженно взвизгивали и давились со смеху.
— А тебе что нагадать, китаяночка? — начал было он, обернувшись к Нине. Поднял взгляд и — запнулся! И потом уже глядел не на ладонь, а только неотрывно ей в глаза.
— О! Тебе полагается самое счастливое будущее, — медленно сказал он после паузы. — Я бы, знаешь, очень хотел, чтобы у тебя было такое будущее!
Ничего не поняв, Зинка и Милочка опять захихикали. А он, пройдя несколько шагов, вдруг залихватски тряхнул своим чубом:
— А ведь я, девушки, пошутил насчет лекальщика! Какой я, к шутам, лекальщик? Просто разнорабочий я. В ялтинском городском парке — на подхвате.
— Значит, поливаешь цветики-цветочки? — поддразнила Зинка. Она была побойчей.
— Так это же временно! Цветы в последующей моей жизни роли играть не будут, — успокоительно пояснил он, обращаясь по-прежнему к ней, к Нине, а не к Зинке с Милочкой.
— А что будет играть? — спросила она.
— Облака да туман, — серьезно ответил он. — И еще обледенение. Я предполагаю стать знаменитым полярным летчиком.
— Сразу уж и знаменитым? — робко пошутила она.
— Иначе, согласись, смысла нет. Ну, не сразу знаменитым, само собой. Впоследствии времени.
— А как ты угадал, что мы слесари?
— Ну, это нетрудно было угадать. Ладошки у вас розовые, чисто отмытые, а вот в линиях в этих, по которым судьбу предсказывают, металлическая пыль до сих пор осталась.
Разговаривая, они свернули с набережной на тропинку, уводившую в горы. Поднимались не спеша, гуськом: первой она, за нею, отступя на шаг, он. Зинка и Милочка отставали все больше и больше. Снизу донесся голос Милочки:
— Эй, Нинка, поберегись, смотри! А то садовник-то заведет тебя в чащобу, там и бросит!
— Стало быть, тебя зовут Нина, — сказал он задумчиво. — Иначе — Ниночка, Нинушка… Сколько же тебе лет, Нинушка? О! Вот как! Через два месяца будет уже шестнадцать!
И непонятный ей трепет охватил ее, когда она услышала, как бережно произнес он ее имя: Нина…
Полторы недели, которые оставались у нее до отъезда из дома отдыха, они провели, почти не разлучаясь.
Жаль, что был февраль, а не май, нельзя было купаться в море. По временам шел дождь и задувал порывами ветер. И все же солнце то и дело прорывалось из-за туч.
На южном берегу цвела пока одна алыча. Цветы у этого дерева маленькие, беленькие, с пятью разомкнутыми лепестками. Даже в разгар зимы они пахли весной, иначе не скажешь. Такой это нежный, милый, прохладный запах.
— А ты знаешь, они очень упрямые, — сказал Виктор. — Бывает, в феврале ударят морозы, нет, не сильные, но все же прихватывают, и цветы алычи опадут. Потом отпустит немного, смотрим, а они опять белеют на ветвях.
Виктор и Нина любили гулять среди деревьев алычи, забирались в горы, откуда дом отдыха выглядел, как коробка из-под торта. А иногда подолгу просиживали на пляже, перебирая разноцветные камешки и поглядывая на серое, с белыми полосами и пятнами, угрюмое море. («Учти, скоро март — пора равноденственных бурь», — многозначительно пояснял он.) Она не понимала, что такое «равноденственные», стеснялась спросить, но слово «буря» пугало ее, и она теснее прижималась плечом к Виктору.
— А теперь расскажи, кто ты, — просил он. — Я так мало знаю о тебе. Ты — Нина, ученик слесаря, через два месяца тебе будет шестнадцать. У тебя узкие, странные, очень правдивые глаза. Ну, а еще?
Она смущенно улыбалась и пожимала плечами. Рассказала бы ему все о себе, но что же делать, если нечего еще рассказывать?
Впрочем, ему тоже почти не о чем было рассказывать. Отец его, правда, гремел на всю Керчь — он-то и был знаменитым лекальщиком! Но характер имел плохой, скандальный. В семье не ладилось. Он то расходился с матерью, то снова сходился. Ничего нельзя было разобрать в этом деле. Виктор собрался и уехал, поступил на работу — конечно, временно — в ялтинский городской парк.
— Нету биографии пока ни у тебя, ни у меня, — с сожалением сказал он, — Оттого и вспоминать нечего. А ведь самое прочное на земле не крепости, не скалы, а воспоминания, я это в одной книжке вычитал…
Так, за разговорами и перебиранием камешков, прошли скупо отмеренные судьбой полторы недели на берегу неприветливого зимнего моря.
Зинка и Милочка уже не мешали подружке.
Как-то Нина и Виктор спешили к обеду. Внезапно выросли и загородили тропинку четыре парня, отдыхавшие в соседнем санатории. Прыщавый, гнилозубый, надо думать, вожак, сказал какую-то гадость и широко растопырил руки. Вскрикнув, она спряталась за спину Виктора.
Но он не испугался. Зловеще-медленно улыбнулся, как-то по-собачьи вздернув верхнюю губу, потом шагнул вперед и быстро наклонился, будто хотел поднять с земли камень.
Хулиганов словно бы ветром сдуло. С гоготом, толкая друг друга, они ссыпались между деревьями куда-то под гору.
— О Витя! Ты камнем их хотел?
— При чем тут камень? Они подумали, что у меня ножик за голенищем. Уж я-то хулиганские ухватки знаю.
— А у тебя и вправду ножик?
— Разъясняю же тебе: на бога брал! — с досадой ответил он. — Ух и ненавижу я эту шпану проклятую!
— Но у тебя такое лицо сделалось! — Она с ужасом и восхищением всплеснула руками, — Как у бретера!
— Это еще кто?
Она сорвала с куста вечнозеленой туи три веточки и осторожно приложила к его лицу, как бы примерила.
— Ой, как тебе усы идут, Витя! И бородка острая! Ну, вылитый дуэлянт — непобедимая шпага!
И тогда он поцеловал ее в первый раз. Ей стало очень стыдно.
— Нехорошо мы с тобой сделали, Витя…
— Почему? — спросил он, с трудом переводя дыхание, будто взбежал на высокую гору.