Искатель. 1970. Выпуск №3
Шрифт:
В последний вечер перед отъездом он сказал:
— Итак, я решил, Нинушка!
— Что ты решил?
— Возвращаюсь в Севастополь. Буду проситься обратно.
— А примут?
— Ну, я же съездил на два дня в Ленинград, ты ведь знаешь, побывал в управлении ВМУЗов. [2] Примут! — добавил он с присущей ему самоуверенностью. — Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!..
Она проводила его на поезд.
Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал:
2
Военно-морские учебные заведения.
— Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи.
Минуту или две они стоили так — он на ступеньках вагона, она на перроне — и молча улыбались друг другу.
Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно — вагоны двинулись, поезд набирал ход.
А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: «Восстановлен».
Не повезло! Ужасно как им не повезло! Почему они разминулись весной тысяча девятьсот сорок второго года? Они же могли и не разминуться…
Когда весной тысяча девятьсот сорок второго года ее направили в один из госпиталей, размещенных в Поти, она, естественно, стала расспрашивать моряков о Викторе — знала, что он по окончании училища остался на Черноморском флоте.
Оказалось, что Виктор служит в отряде флотских разведчиков. Кто-то сказал ей, что сейчас он командирован ненадолго в Севастополь.
Ей вскоре удалось попасть туда на транспорте предназначенном для раненых, которых должны были эвакуировать из осажденного города.
В Севастополе она провела около суток, причем большую часть времени — в штабе Севастопольского оборонительного района. Размещался он в штольне, которую вырубили в крутом скалистом склоне, а потом пристроили к ней бункер с толстыми стенами и потолком.
С непривычки разболелась голова в этой тесноте и духоте, хотя вентиляторы вертелись как одержимые.
— Возьмете раненых и ночью живехонько из гавани как пробка из бутылки! — сказали ей. — У нас тут не принято задерживаться.
Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове.
Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания.
— Скоро ли он вернется в Севастополь?
— Да как вам сказать, товарищ военврач… Может, стоило бы его и подождать. Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, ночью уйдете обратно в Поти.
— А если Колесников вернется до ночи?
— Непременно передам, что вы спрашивали его.
Она перевела дух.
«Он жив, это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой загадочной командировке. А если по-военному говорить, то был жив на сегодняшнее число, на такой-то час».
…Тишина внезапно разлилась над ночным Севастополем.
Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:
— Точно — двадцать четыре ноль-ноль, — сказал он. — Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. Фашисты отправились шляфен. За это время, доктор, вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.
Транспорт с конвоем должен выйти не позже чем за два часа до рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у щели, немецкая авиация сторожит выход из гавани.
Такая неправдоподобная тишина разлита вокруг, что даже не верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но ведь теперь как раз весна и луна во все небо.
Забежать в штаб еще раз не хватило времени. Неужели же она так и уедет, не повидавшись с Виктором?
Она решила позвонить в штаб с причала:
— Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников?
Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она назвала не тот номер? Потом в телефонные шумы ворвался начальственный голос, требовавший ускорить высылку на пост номер три каких-то макарон утолщенного образца.
— Пора, доктор! — сказал начальник эвакуационного отделения.
Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг…
Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади — корабли конвоя. Идут друг за другом, как по ниточке.
Огни погашены, иллюминаторы задраены. Только на мостике гигантским светляком висит картушка компаса под козырьком. Все напряжены предельно, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, глаз не сводят с неба.
И все дальше, все невозвратнее уплывает берег. Издали Севастополь выглядит как груда камней. Лишь кое-где раскачиваются между камнями языки пламени и тлеют уголья.
Спустя час или полтора она снова поднялась на палубу из трюма, где лежали раненые, — всего на несколько минут, чтобы подышать немного свежим воздухом.
Блестки на черной глади переливаются, мерцают. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щемит глаза, забивает слезой.
Стоя на борту транспорта, согнувшись в три погибели в своей насквозь продуваемой шинелишке, она думала о том, что любила Виктора всегда, и только его, одного его! Любила в Крыму и потом в Москве, вернувшись из Крыма. Любила даже после того, как вышла замуж. Только Виктор был ей нужен. А тот, другой, не нужен.
Но чтобы до конца понять это, понадобились полгода войны и одни сутки пребывания в осажденном Севастополе…
Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Впереди неуклюже переваливается с волны на волну один из военных кораблей, охраняющих транспорт. Мерно вздымается и опадает искрящееся ночное море.
До Поти еще так далеко, столько часов пути…
ГЛАВА VII. НЕПОНЯТНЫЙ ЗАПАХ РЕЗЕДЫ
Во сне Колесников услыхал колокола громкого боя. Они звучали все громче и громче.