Искатель. 1970. Выпуск №3
Шрифт:
Стеклянные шары, установленные вдоль аллей и, что особенно важно, у перекрестков аллей, являются, если можно так выразиться, наиболее приметной деталью пейзажа.
И он, моряк, с первого же взгляда не понял назначения этих шаров! Да, запутал-закружил проклятый сад!
Но сейчас все изменилось. После открытия у кирпичной стены («резеды в саду нет, хотя ветер пахнет резедой!») борьба с невидимкой идет уже на равных.
Понятно, Колесников чуточку хитрил сам с собой. Как это на равных? Пока что у его врага перевес. Он держит в руках отравленный ветер.
Вот и сейчас рубанул наотмашь ветром! Не дал, гад, додумать мысль до конца…
— Не бьют? — со злостью повторял Колесников. — У вас, говоришь, не бьют? Врешь, гад, лупоглазая сволочь! Еще как бьют! Только не плеткой-девятихвосткой, а этим вашим пахучим ветром!..
Он стоял посреди аллеи — спиной к водоему, лицом к ветру.
Сорванные листья закружились перед ним. К черту, к черту! Он с раздражением отмахнулся от них, как от ос.
Фу! Ни вздохнуть, ни перевести дух! Ветер давит в грудь сильнее и сильнее.
Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая не только натиск ветра, но и все нарастающий тоскливый страх, желание повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться, бежать куда попало, хотя бы и к этому водоему с лилиями.
Чтобы устоять на ногах, Колесников, зажмурившись, попытался припомнить ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивалась над тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его, оказалось, что он начисто забыл, как пахнет алыча!
Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми. Закрыв лицо руками, как тогда, в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю…
Вероятно, он очень сильно надышался отравленным ветром, потому что с криком вскинулся среди ночи. Ему почудилось, что он засыпан.
Ну так и есть! Лежит навзничь. Черной глыбой навис над ним мрак. В ушах медленно слабеет гул удаляющихся самолетов. Засыпан, засыпан! Горло перехватило удушье.
Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое пятно. Что за пятно? Края его определились, стали более четкими. Это четырехугольник. Какие-то темные — линии пересекают его.
Но это же окно! Оно зарешечено, А за окном идет дождь…
Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть оно и закрыто, все же, глядя на него, как будто бы легче дышать.
Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать одну из наиболее удачных разведывательных операций, в которых участвовал, — вылазку в осажденный Будапешт.
Пятно на противоположной стене похоже на свет сигнального фонаря, который Батя нес впереди.
Зажегся — погас! Зажегся — погас! Батарейки приходится экономить. Их должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь.
Когда Батя присвечивает фонарем, видно сужающееся вдали черное отверстие. Словно бы идешь не по горизонтальной трубе, а метр за метром проваливаешься вниз, к центру земли.
Идешь — неточно сказано. Ползешь, передвигаешься гуськом, на четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести согнувшись, и то лишь на отдельных участках, а потом опять опускаться на четвереньки.
Разведчики уже не в первый раз пробираются в осажденный Будапешт. Сначала это было проделано в январе. Ходили в Пешт — добывать из сейфа Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Сейчас — в начале февраля — отправились в Буду за «языком».
Труба совсем сузилась. Приподними голову — стукнешься затылком в свод. Отведи руку в сторону — коснешься стены. Обернись — увидишь мерно покачивающийся слоновий хобот. Это противогаз. Разведчики идут в противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься, как в гробу.
А когда переходили передний край под землей, ужасно донимал грохот. Шутя Батя сказал, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как бы не так! Откуда сейчас в Будапеште трамваи? Это канонада. От нее сотрясается свод и по телу проходит дрожь. Отчасти похоже на гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно, однако, резонируют эти трубы под Будапештом.
Да, почти беспрерывное содрогание труб! Ощущение такое, будто забрался внутрь органа.
По цепочке передают: «Отдых! Пять минут отдых! Батя приказал — отдых».
Сгрудившись, отдыхают, сидя на корточках. Адски ломит плечи и шею. Противогазы на время сняты.
— Ничего, — утешил своих разведчиков Батя. — Вернемся домой, по два флакона одеколона на каждого! Одеколон первоклассный — «Коти»! После душа обливайся себе на здоровье. Как в частушке поется: «Окати меня, окати, «Лориганом де Коти»!» (За день или за два до того в Пеште захвачен был парфюмерный магазин. И Батя предупредил в штабе: «Если, вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!»)
— Ну, хлопцы, побалакали, — и хватит! Подъем!
И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте, духоте, омерзительной вони пробирающихся в захваченную гитлеровцами Буду…
Наконец дошли!
С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу хлынул воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий!
Колесников проворно поднялся по железным скобам, выглянул из колодца. Тотчас же к разгоряченному лицу его прикоснулось что-то холодное. Снег! Над мостовой колышется пелена медленно падающего снега.
Осажденный город затемнен. И от этого еще острее ощущение его притаившейся опасной огромности.
Улица безлюдна. Справа чернеет какой-то заколоченный досками киоск, слева угол высокого ослепшего здания — окон не видно, затянуты маскировочными шторами. Хотя нет! Какие там маскировочные шторы? Это же не дом, лишь каркас дома, его развалины.
Неподалеку слышны шаги, голоса. Патруль! Колесников, стремглав свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки.
Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо. Снег продолжает беззвучно падать.