Искатель. 1976. Выпуск №1
Шрифт:
— Генерал велел передать вам… — И ушла.
Письмо было уже вскрыто, и стоял на нем фиолетовый штамп канцелярии — за невыразительным входящим номером было зарегистрировано послание выдающееся. На конверте написано: «Москва, Петровка, 38. Главному генералу в МУРе». Внутри — неряшливый лист желтоватой бумаги, весь в каких-то пятнах, потеках, мазках не то жира, не то рассола — такие остаются на газете, в которую заворачивают селедку. И даже запах от нее был неприятный. Но содержание письма искупало все остальное:
«Начальник! Порошок, которым глушанули вашего мента на стадионе, возит в «Жигуле», в тайнике заднего бампера, один фраер. Номер машины — 38–42».
Письмо
Письмо похоже на вымысел. Оно по стилю неорганично — человек, знающий выражение «тайник в заднем бампере», не употребляет слова «фраер», «мент» в обычной речи. Нелепый адрес — «главному генералу». Все это совсем непонятно.
Обратного адреса, конечно, не было, но штемпель отправления — московский. И еще одно обстоятельство насторожило меня — индекс нашего почтового отделения — 118425 был тщательно вписан в клеточки адресной колодки на конверте. Автор письма, судя по листу, на котором оно было написано, не похож на аккуратного чистюлю, и он наверняка знал, что письмо на Петровку доставят и без индекса почтового отделения. Но он все-таки прилежно вывел индекс. Почему? Может быть, он хотел, чтобы письмо пришло вовремя, поскорее? Кто же он, отправитель этого загадочного письма? Преступник?
Не его ли дрожащие пальцы, что вчера так тщательно вписывали в решеточку шифровой индекс, так же старательно две недели назад всыпали в бутылку метапроптизол для Позднякова?
Слабый человек, знающий какую-то отвратительную тайну, долго мучившийся и внезапно решившийся? Мне почему-то показалось, что он должен был внезапно принять свое решение: бумажка, на которой он написал письмо, наверное, валялась где-то на кухне, оказалась под рукой, он схватил ее, написал и, чтобы не передумать, заклеил конверт и опустил его в почтовый ящик.
Нет, нет, нет! У него не могло быть под рукой почтового индекса — его можно узнать только на почте или по телефону в справочной, и это отвергало мою гипотезу о внезапности принятого решения, у него было время передумать. А переписывать письмо не имело смысла — он понимал, что содержание бумаги полностью оправдает ее внешний вид.
А вдруг я распечатываю пачку не с того конца? Может быть, это ветер с другой стороны? Тогда — кто?
Не Панафидин же?
И не Благолепов. И не Горовой. И не Желонкина. Все они не могли. Точнее сказать, не должны. А может быть, неизвестный мне Лыжин? Тьфу, чертовщина какая-то начинается! А не может это быть привет от Пачкалиной? Подожди, надо все по порядку.
Я позвонил Саше Дугину в ГАИ и попросил установить имя владельца «Жигулей» номер 38–42. Он спросил:
— Какая серия?
— Какая там еще серия? — удивился я.
— Номер состоит из четырех цифр и трех букв — МКА, МКП, МКЕ — это и есть серия. Ты буквы знаешь?
— Нет, букв у меня нет.
— Тогда это надолго работа — знаешь, сколько времени понадобится, чтобы выбрать тебе из регистра все номера.
— Сашок, постарайся побыстрее — мне это просто позарез нужно.
— Ну, сегодня точно не успею — время к шести пошло, да и пятница все-таки сегодня.
— Да ты что? — взвился я. — Это, значит,
— Да не бушуй ты там. Я завтра дежурю. Позвони с утра — дам я тебе список. Номерок повтори, — я продиктовал еще раз номер, слезно поклянчил не подвести меня, и он клятвенно заверил найти до завтра всех владельцев «Жигулей», у которых номер 38–42.
А я еще раз перечитал письмо, спрятал его в конверт, конверт положил в папку, запер документы в сейф, и сейф опечатал своей печаткой — все равно мне здесь до понедельника делать было нечего. И поехал домой к Пачкалиной.
Покосившийся деревянный дом, в котором проживала Екатерина Пачкалина, стоял на «красной черте»: по плану реконструкции улицы его должны были снести в течение года. Но пока дома стояли, и люди в них жили тесно, в постоянных ссорах и повседневном добрососедстве, взаимной связанности и полной открытости друг перед другом, потому что коммунальная кухня и драночные стенки исключали всякую возможность секретов и какой-либо изолированной жизни.
Я присел на скамейку к старухе, покачивавшей в колясочке ребенка и, очевидно, томившейся отсутствием собеседников.
— …Кажный год ходют комиссии и ходют, и все обещают, конечно: в следующем квартале переселять будем. Мои-то домашние, семейство мое, конечно, ждут не дождутся, а мне-то как раз и не к спеху — чего я там в новом доме не видела? Все жильцы новые, иди с ними знакомься, раньше помру, чем всех узнаю, а тут как-никак родилась я семьдесят три годочка назад, тут бы и помереть: может, всем домом и проводят меня, вместе все и помянут. Энтотвот — уже четвертый правнук, мне бы отдыхать, а все без бабки Евдокии никак не обойтиться. Да ничего, не жалуюсь я, детки-то у меня все приличные, все в люди повыходили. Краснухина? Мать? Как же не знаю, мы здеся с Надеждой сколько лет вместе живем. Она, конечно, меня моложе будет, но здоровья у ней никакого не осталось. Третьего дня ее снова на «скорой-то помощи» в больницу доставили. Сходить бы надоть, проведать, да вот от энтогоне оторвешься. Схожу, схожу, только вот энтогос рук скину, а то ведь она от своей лярвы-то передачки в жизни не дождет. Ишь, кобыла здоровущая, ряжку красную отъела, хоть прикуривай, а матерь совсем погибает. И видано-то где это — мать на «карете» в больницу, а она себе сразу хахаля в дом. Вон из окна слыхать, как надрывается…
Я взглянул на приоткрытое окно, воспаленное красным абажуром. Оттуда доносился чуть хрипловатый пьяненький женский голос. Женщина пела какую-то частушку или песенку, и от прочувствованности концы фраз подвизгивали… Я прислушался и не узнал вязкого голоса Пачкалиной в этом игривом мелодекламировании. Голос выводил:
У меня миленок лысый, Дак куда же его деть? Если зеркала не будет, Стану в лысину глядеть…— …Через нее мать и болеет все время, силов у нее никаких нет, терпеть ее сучьи штучки, — неспешно и обстоятельно повествовала бабка Евдокия. — Вот взять хоть, к примеру, семью Карельских — тоже девка взрослая у них. И с мужем у ей тоже чегой-то там не вышло. Так живет со своими сродственниками, мальца воспитывает, ведет себя, как человек приличный, работает и на дом еще работу берет, чтобы парня своего всем ублажить, ни в чем чтоб сиротой безотцовской не чувствовал, и одно про нее слово: кроме хорошего, ничего плохого не скажешь…