Искатель. 1977. Выпуск №6
Шрифт:
На одном из поворотов регулировщик заученным движением руки показал, что надо взять вправо, и вскоре Сарриа увидел деревянные бараки с цинковыми кровлями.
Его встречал неизвестный мужчина. Он пригласил лейтенанта следовать за ним, и они подошли к какому-то строению.
— Где? — спросил следователь.
— В том бараке. После того как вы с ним поговорили и сообщили, что должны допросить его, он уже два раза ходил в туалет.
— Что он за человек?
— У нас работает недавно. Вообще какой-то робкий и довольно нерешительный, но это же не преступление. Работящий, но только когда не думает о своей невесте. А в целом как будто неплохой человек.
За двадцать минут до того, когда Сарриа узнал, что Густаво Гонсалес мертв, у него было такое чувство, что расследование зашло в тупик. Еще бы: его лучший подозреваемый канул в небытие.
И только когда узнал, что у Густаво есть сын, который сейчас проходит преддипломную практику на строительстве плотины, к Сарриа, хоть и не полностью, вернулась надежда распутать этот клубок.
«От худого семени не жди доброго племени», — подумал он и, велев Эрнандесу остаться в квартале, чтобы выяснить все возможное о покойном толстяке и его сыне Вальдо, сам отправился на эту стройку.
Они подошли к бараку. Едва переступили порог, как сидевший за кульманом маленький человечек, одетый в светло-коричневые брюки и бежевую рубашку, испуганно вскочил с места.
— До… добрый день, — поздоровался он.
— Добрый, — ответил Сарриа и подошел к наклонной чертежной доске.
— Это и есть Вальдо Гонсалес, — представил его провожатый. — С вашего позволения я уйду, а то там разладился подъемный кран, и мне надо помочь устранить неисправность.
— Не волнуйтесь, — успокоил его следователь, пододвинул к кульману высокий стул, сел и пристально посмотрел на молодого человека, стремясь ухватить существенные черты его характера, чтобы решить, какой линии поведения придерживаться во время допроса. «Жесткой и прямой», — мысленно сказал он себе и задал первый вопрос:
— В каких отношениях был ваш отец с семейством Молины?
Человечек, словно ошпаренный, уронил голову, потом попытался изобразить улыбку и несколько раз пожал плечами, прежде чем выговорил:
— Я не… не был… Тогда мне было всего… четырнадцать лет. В таком возрасте человек еще не отдает себе отчета почти ни в чем.
— Моя дочь в четырнадцать лет является членом боевого отряда Союза молодых коммунистов. Она может вам рассказать и о теперешнем соотношении сил в мире, и о проблемах развивающихся стран в связи с неоколониализмом, и о борьбе народов за свое освобождение. Итак, можете ли вы мне сообщить с позиций своего восприятия в четырнадцать лет, каковы были отношения вашего отца с семейством Молины?
Вальдо учащенно дышал. Сарриа подумал, что если он при его малом росте еще и растолстеет по образу и подобию своего папаши, то станет смахивать на бочку.
— Думаю, что… что они были хорошие.
— Что означает это ваше «хорошие»? Они полностью доверяли вашему отцу?
— Полностью ли, не знаю. Но… думаю, что доверяли… Ну, в какой-то мере.
— В достаточной мере для того, чтобы при выезде из страны оставить ему ключи от дома?
«Голову даю на отсечение, если он чего-то не утаивает», — подумал Сарриа и стал ждать ответа. Он рассчитывал на то, что нервический характер Вальдо выдаст его, если тот попытается солгать. Однако сын толстяка уставился в одну точку, как будто не понял, о чем у него спрашивают, и апатично повторил:
— …ключи от дома…
— Да. Что вам об этом известно?
— О ключах?… Ничего. Я никогда не слыхал, чтобы мой отец говорил о ключах от… от дома Молины.
Следователь испытывал злость на самого себя за то, что поторопился с вопросом. Он ожидал какой угодно реакции, только не такой. Этот человечек еще сумел извлечь выгоду из своих нервов, они послужили ему защитным барьером. Сарриа решил сменить тему.
— В каких выражениях высказывался ваш отец по адресу Ансельмо Молины?
— Он… почти никогда… Я не помню, чтобы слышал… разве что изредка, конечно… но нерегулярно.
— А изредка — что именно он говорил?
— Говорил, что они… относились к нему хорошо… что сеньор Молина уважал его… что они помнят о нем… и еще что-то… Я не помню.
«С такой памятью ему должно быть тяжело в учебе», — подумал лейтенант и сказал:
— Так, значит, он говорил, что они о нем помнят. Можно ли это понимать так, что они писали ему из-за границы?
— Нет-нет. То есть… нерегулярно, — человечек снова проявлял беспокойство.
— Стало быть, он говорил о них… но нерегулярно. И получал от них письма… но нерегулярно… А какого рода «регулярные» узы связывали его с семейством Молины?
— Никакие. Видите ли, он получил всего-навсего одно или два письма… вскоре после их отъезда.
— И о чем шла речь в этих письмах? Они писали ему что-нибудь о том, как скучают по оставленному ими особняку на Мирамаре?
— Не знаю. Папа никогда не давал мне своих писем. Он знал, что я… не был с этим согласен… Я только знаю, что однажды они ему прислали бритвенный прибор и он целых три месяца царапал себе кожу, чтобы только доказать мне, какое замечательное это лезвие… а ведь он был безбородый, как и я.
— До какого времени получал ваш отец письма от этих людей?
— Да нет, я же вам сказал, что всего-то он их получил два или три. А вскоре после отъезда они и вовсе писать перестали.
— А почему ваш отец не явился с визитом к Рейнальдо Молине, когда тот находился в заключении на Кубе?
Вальдо проглотил слюну и поглядел в потолок, словно ища там нужные слова:
— Представьте себе! Я даже не знаю, было ли ему это известно. Сам я был еще малолетним, когда это…