Искатель. 1982. Выпуск №4
Шрифт:
— Разъехаться нам надо с тобой, Марьяна. Будешь жить у отца дьякона, у него есть лишняя комната.
— Из-за Кати? — сдерживаясь, спросила Марьяна.
Протоиерей взорвался:
— Из-за всего! Из-за того, что ты у меня живешь! Из-за того-, что ребенок от меня! Из-за того, что прихожане шушукаются.
— Я могла бы и аборт сделать.
— Не виню я тебя. Я хотел ребенка. Я и его преосвященству так сказал Признался.
— А он? — сквозь зубы процедила Марьяна.
— Сначала он хотел перевести меня в другой приход. Да пожалел, видно. Только переехать ты должна сегодня же. Когда стемнеет. Собери белье и все носильное. Посуду с дьячком пришлю. А мебель у дьякона есть.
Марьяна молча пошла в спальню, но ее тут же остановил голос протоиерея:
— Сядь. Я еще не сказал о самом главном. Встречаться будем, но нескрытно и недолго, чтобы лишних разговоров вокруг церкви не было. Будешь приносить Катю ко мне на благословение. Нечасто. Зато часто пиши. Письма-исповеди обо всем, что бог сердцу подскажет. С дьяконицей не ссорься, она баба невредная.
— Безбожница! Смущает людей живых.
— У нее муж — лицо духовное. Его и забота. А ты характер свой сдерживай, смиряйся, если понадобится. Ты верующая, вот и терпи, уповая на господню волю. Мне ох как нелегко было на архиерейском подворье. И не смотри так пронзительно, я не проповедую, а по-отечески наставляю: жить ведь придется по-разному, по отдельности друг от друга, за советами не побежишь. Ну а о достатке не беспокойся — сребреники будут. А для Кати на будущее, когда в жизнь войдет, я подарок приберегу. До гроба ее обеспечит. Не думай, что от государства утаянное, я церковные ценности по декрету все сдал. Это мое собственное, бесценный отцовский дар…
— Все? — спросил оперный дьякон.
— Нет, не все еще, Аким Савельевич. — Саблину хотелось выжать из него максимум информации. — Хорошо бы еще раз покойного протоиерея вспомнить. Вы застали его?
— Последние недели только, когда он из больницы прибыл. Он уже не совершал церковные службы. У себя и умер.
— От чего?
— Сердце.
— Какие-нибудь документы оставил?
— Тексты проповедей и письма Марьяны. Святыми он считал эти письма. Мы и нашли их в тайничке в алтаре во время ремонта. Совсем недавно нашли. Андрюшке и отдали: он в это время мимо церкви шел.
— Кто-нибудь был в квартире, когда наступила смерть? Марьяна или еще кто?
— Марьяна потом пришла. А с ним псаломщик был. Лука Лукич. Он вместо хозяйки за нам присматривал. Тоже кое-что об отце Серафиме рассказать может.
Саблин шел в управление пешком, сквозь мелкий, моросящий дождь — не такой уж он был пронизывающий, чтобы пережидать его где-нибудь под крышей, и тщательно перебирал в памяти рассказ.
«А что мне дал этот необязательный разговор? Немного. Даже просто мало. Биографию не совершавшего преступления, но вполне подходящего преступника. Если бы Вдовину убил Андрей Востоков, я бы не искал мотива: сокровище было бы уже у него. Он неглуп, предприимчив, коварен и аморален. Только он убил бы не столь примитивно: во-первых — скрытно, а во-вторых — не оставляя следов. Однако он не убивал Марьяну. У него стопроцентное алиби. Убил другой, неподходящий для роли убийцы, нечаянно убил, без мотива. А я все-таки ищу этот мотив вопреки всем экспертам и убеждению следователя прокуратуры. Смысл есть, если есть корысть. А корысть есть, если есть сокровище. Мы пока не нашли его, но я вправе задать себе вопрос: почему убийство произошло только теперь, годы спустя после смерти протоиерея? Ответ подбросил мне отец дьякон, когда упомянул о пачке писем Марьяны, врученной проходившему мимо собора Андрею Востокову. Может, именно в этих письмах он мог найти упоминание о ценностях, где-то запрятанных его мачехой? Могло так быть? Могло. Я могу себе это представить, но не могу доказать. Письма Вдовиной, вероятно, уже сожжены: Востоков не будет хранить их.
Что же делать? Продолжать поиск? А где искать, у подруг Марьяны, если они у нее были? Можно попробовать. Только вряд ли человек с ее характером будет прятать ценности у подруги. И еще несколько безответных вопросов. Кому принадлежали эти ценности, если они существуют? По утверждению отца Никодима, при изъятии церковного золота или серебра ничто не пропало. Может быть, пресловутое сокровище было личной собственностью отца Серафима? И уже от него перешло к Марьяне? Тогда почему же она не вручила его Екатерине в день ее совершеннолетия и даже ничего не сообщила ей, продержав его в не известном никому тайнике до своей нечаянной смерти? Из-за недоверия к Василию Михееву или Андрею Востокову? Из опасения, что кто-нибудь из них будет претендовать на часть серафимовского наследства? Трудно ответить однозначно — никто не сознается. А заочно не проверишь: свидетелей нет. Остается единственная надежда — псаломщик, принявший протопопово хозяйство Марьяны Вдовиной, Последние дни покойного прошли на его глазах. Может быть, протоиерей перед смертью передал что-то Марьяне или сказал что-либо о судьбе подарка…»
В кабинете Саблина поджидали Глебовский и Князев.
— Какими новостями порадуете, Юрий Александрович? — спросил подполковник.
— Нет хороших новостей, Матвей Георгиевич. Есть негативная характеристика Андрея Востокова. Можно, конечно, вызвать его для «прощупывания». Только, я думаю, ничего нам этот вызов не даст. Приклеить Востокова к убийству Вдовиной пока просто нельзя.
— Пока? — вопросительно подчеркнул Князев. — А может быть, вообще нельзя? Биография, говоришь, негативная, но сейчас он чист — Веретенников проверил. В комиссионном им довольны. Да и твои епархиальные экскурсии пока безрезультатны. Пожалуй, соглашусь с Глебовским: надо заканчивать следствие и передавать дело в суд.
— Повременим, — осторожно сказал Глебовский.
Подполковник даже не понял — так удивился он реплике следователя.
— Как повременим? Зачем?
— У Саблина еще тлеет уголек надежды. Впрочем, Юрий Александрович, объясните подполковнику все сами.
Саблин взглядом поблагодарил Глебовского.
— Когда Вдовина покинула дом отца Серафима, — начал он, — услужать ему стал псаломщик. В церковной иерархии это дьячок. Готовит церковь к утренней и вечерней службе, помогает священнику и дьякону при богослужении, поет псалмы, обходит молящихся с шапкой по кругу, иначе говоря, с тарелочкой для пожертвований — что-то вроде «шестерки» в причте. Этот псаломщик после Вдовиной ближе всех стоял к протоиерею. Тот и умер у него на руках. Так вот: сейчас он еще жив и, по словам дьякона, довольно бодр, несмотря на свои восемьдесят с лишним. Уж если он ничего не слыхал о сокровище, сдаюсь.
— А я не настаиваю на сдаче, Матвей Георгиевич, — сказал следователь. — Саблин проник в закрытый мир и от одного к другому в этом мире может что-нибудь узнать об интересующих нас ценностях. Версия его соблазнительна и не стоит отказываться от нее.
Дверь Саблину открыл высокий старик, костлявый, но годами не согнутый, заросший седыми космами, торчащими из-под черной скуфьи. Одет он был, несмотря на припекавшее летнее солнце, в вывороченный дубленый полушубок, древний, как и его владелец, насквозь вытертый и заштопанный, неопределенного грязного цвета. Открыл он дверь одноэтажной дворницкой каморки с топившейся русской печью. На Саблина пахнуло затхлым и жарким пылом.
— А ведь я к вам, отче, не знаю, как именовать вас. Послал меня отец дьякон. Поговорить надо.
— Это можно, — сказал старик. — Я с властями в мире живу.
Он вышел на улицу, указав на стоявшую под окном дворницкой такую же доживающую свой век скамью — покосившуюся, щербатую.
— Жарковато тебе будет, товарищ начальник, у меня в идо-ловом капище. Я его сейчас под баньку сотворяю.
— Я вас ненадолго задержу, отче, — извинился Саблин.
— Так и зови, — подтвердил старик. — Для отца Панкра-тия рылом не вышел: звание не то. А Панкрашкой вроде бы и неловко: все-таки дьячок. А ты хорошо говоришь, товарищ начальник. Вежливо. По-церковному.
— А почему вы меня называете «товарищ начальник»? Я же не в форме.
— Я тебя и в форме видел, когда ты в собор приходил.
— Память у вас хорошая?
— Как скажешь. Что в старину было — помню. Что вчера — могу и забыть.
— Отца Серафима помните?
— Еще бы. И службы его, и домашность. Каждый денек, с ним проведенный. Бывало, придем с обедни, он перед трапезой и мне свое слово скажет. И я от него говорить по-евангельски научился, а проповеди свои он при мне писал и мне читал их, всегда спрашивая: от ума или от души? Вот отец Никодим не спросит: у него все от ума. Жесткое слово у него, монашеское. А отец Серафим в миру жил. Бога славил, но и людей не забывал.